Борис Егоров - Песня о теплом ветре
В артполк мы возвращаемся опять под обстрелом. Бог знает как, но мы остаемся целы. Целы, хотя немецкая батарея вела за нами дьявольскую охоту. Проскочили!
У штаба полка — Любка и старший лейтенант Исаев.
Увидев нас, они торопливо прощаются. Исаев уходит в штаб, а Любка кричит:
— Подвезите, мужики!
Я помогаю Любке подняться в кузов. Она садится в уголочек. Молча теребит ремешок санитарной сумки.
— Люба, что ты сегодня такая грустная? — беспокойно спрашивает Тучков. — Что с тобой?
— Ох, ребята, не знаю даже, как вам и сказать.
— А ты говори как есть.
— Ну хорошо! Пока вас не было…
Любка умолкает, ищет слова.
— Ну?
— …убит лейтенант Курский.
Нас эта весть ошарашивает так, что мы сразу и не верим ей. Но раз Любка говорит, значит правда…
— Убит? Как? Где?
— Сегодня утром. Послали его в батальон, в пехоту. Разведка боем была. Ну и не вернулся…
— Остался на той стороне Донца?
— Ранило, утонул. Говорят…
— Как «говорят»? С ним разве никого не было?
— Был сержант, но его тоже…
Курский? Заводила, запевала, «мушкетер» — вдруг убит… Убит, не успев даже по-настоящему повоевать!
Я смотрю на Тучкова, Тучков — на меня. Мы только что были с ним под обстрелом, но до сих пор не почувствовали, что смерть рядом, что она ходит так близко.
Мы доезжаем до перекрестка, спрыгиваем с машины, молча жмем друг другу руки и расходимся в разные стороны. Тучков — к себе на батарею. Я — на наблюдательный пункт дивизиона.
Красин встречает меня восклицаниями:
— О-о-о! Явился! Ну, докладывай, молодая гвардия.
Я докладываю. Капитан слушает меня, делает пометки на карте. Наносит на планшет обнаруженную батарею.
— Ну что ж, спасибо за новости, — говорит он. — У нас тут тоже есть новость: получен приказ о наступлении…
«Ураган» состоится
Наступление начинается всегда одинаково. Утром, едва рассветет, по всем телефонам разносится необычная команда. Она состоит всего из одного слова — «Ураган», «Береза» или какого-либо другого. Приказ, полученный в пакете заранее, офицеры знают. Раз «Ураган» или «Береза» — действовать в соответствии с приказом. А в приказе написано: «В 6.55 — артнаступление».
«После того как офицерам становится известно, что «Ураган» состоится, идет сверка часов. Старшие командиры сообщают время младшим. Время у всех должно быть одинаково, для того чтобы точно в 6.55, секунда в секунду…
А пока еще ночь и команд нет. Пока ожидание.
Я знаю: сегодня не усну.
И не только потому, что первый раз в своей жизни участвую в наступлении. Есть еще и другая причина: малярия. В этих местах, где дюны чередуются со стоячими тухлыми озерцами, малярией болеют почти все. Более коварной болезни мне неизвестно. Южная малярия изматывает человека методично, по строгому графику. Она дает декаду на отдых, а потом начинает трепать — бросает то в жар, то в холод. Больной малярией ничего не ест, зато пьет акрихин и становится желтым. За десять дней трепки можно осунуться так, что и родные не узнают. Но акрихин малярии не помеха, она продолжает свое изнуряющее действие и неукоснительно соблюдает расписание. Ей известно даже, какие дни четные, а какие нечетные.
Чем занимаются на фронте, когда не спится? Отвечают на письма.
Я получил письмо от Инги. Инга пишет из Казани, что брат ее Игорь внезапно, не болея, умер. Инга пишет, что мать не находит себе места, хватается за голову, кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».
Как успокою я Ингу? Чем помогу ей?
В блиндаж, чуть пригнувшись, входит капитан Красин.
— Почему не спите, Крылов?
— Так, — неопределенно говорю я, привстав. — Настроение — бодрствовать.
— Сидите, сидите. А я вот тоже не сплю: малярия. Как хорошо, что у нас нет градусников. Наверное, такое бы показали!
Красин притрагивается ладонью к моему лбу.
— У вас тоже температура. Но держитесь: самая высокая температура будет завтра. Готовьтесь! А что вы пишете?
— Письмо.
Красин садится верхом на табуретку-самоделку.
— Матери?
— Нет.
— Девушке?
— Да.
— Почему же вы слов не находите? Сочинения в школе писали? Напишите, что вы ее любите, что Красин — есть такой воинский начальник — вами доволен, что… Подождите, случилось что-нибудь?
— У нее несчастье. Брат умер.
— На фронте?
— Нет, в Казани.
— Сколько ему лет?
— Мой ровесник.
— Ай-яй-яй! — удрученно качает головой Красин. — Чем же он болел?
— Не знаю. Вот только одна строчка: «Мама кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».
— Он не в армии?
— Нет. Его не брали. Несколько раз проходил комиссии — признавали негодным. Парень он был очень способный: в одно лето сдал экзамены за девятый класс и из восьмого перешел в десятый…
— Это, конечно, талант, — соглашается Красин. — Только к чему такая спешка? Успеть поступить в институт, чтобы в армию не взяли?
— Может быть.
— Вы видели его?
— Видел.
— Болезненный парень?
— Нет, крепче меня, наверное. Толстощекий такой.
Красин напряженно думает, сдвинув брови.
— Знаете, Крылов, был я не очень долгое время перед самой войной райвоенкомом. Послали в один район. И там я встретил парня-вундеркинда, который из восьмого класса перешел в десятый. С ним чуть не случилась потом трагедия. Поступил в институт, а вышло, что брони он не дает. Раньше давал, но вдруг отменили… Мы этого парня на медицинскую комиссию зовем — у него с сердцем плохо, не годен. А вид у кандидата в новобранцы цветущий. Через месяц снова вызываем на комиссию. Он приходит, и с ним — обморок. Потом выяснили: мамаша какой-то гадостью перепоила… Еле спасли.
Почему же «гений и вундеркинд» Игорь так боялся серой шинели? Еще школьником он расчетливо старался избежать ее в будущем. Это и есть «реализм», «жизненная трезвость», противостоящая «мальчишескому романтизму»? Неужели его мама перед военной комиссией намешала своему сыну в стакан какой-то зловредной химии? Но не рассчитала дозу… И вот теперь «во всем виновата».
— Скажите, Крылов, почему вы пошли в армию? Вы ведь добровольно?
— Добровольно. По комсомольскому призыву. И Тучков тоже, и Доронин, и Курский.
— А Курского вы хорошо знали?
— Как же? Вместе в спецах ходили!
Я рассказываю капитану Красину о том, как мы учились в спецшколе, как уезжали из Москвы, как Курский разыграл спектакль с «пакетиками», обставив «шахматистов».
Красин задумчиво слушает, пыхтит трубкой, приговаривает:
— Жаль, жаль, жаль…
Спрашивает:
— А вы родителям его написали?
— Написал.
— Хороший был офицер. Мы его к награде представили. К сожалению, посмертно. Во время разведки боем он лег за пулемет на том берегу Донца и не пускал наседающих немцев.
— А почему он лег за пулемет?
— Так там сложилась обстановка…
Я еще долго пишу письмо Инге, рву бумагу: ничего не получается. Как только начинаю писать об Игоре, чувствую: не те слова, фальшь, сам себе не верю…
На какой-то час-полтора засыпаю.
Перед рассветом меня будит сержант-разведчик: требует Красин.
У Красина собрались командиры батарей: седьмой — Полотнянников, восьмой — Лесовик, девятой — Бахтадзе.
Заканчивая совещание с ними, командир дивизиона спрашивает:
— Все ясно?
— Все, товарищ капитан.
— Можете идти.
Красин сосредоточенно курит. Я смотрю на него. Вид у капитана бодрый, как будто не было ни бессонной ночи, ни приступа малярии.
— Ну так вот: «Ураган» состоится, — говорит он, — состоится сегодня, второго сентября. Берите одного разведчика, радиста — и во второй пехотный батальон. Держите связь с моим пунктом. После артнаступления начнется атака, форсирование реки. Вы переправляетесь вместе с пехотой на тот берег и идете вперед. Если батальон встретит доты или замаскированные самоходки — дайте их координаты. Это наши цели.
В пехотном батальоне знакомлюсь с командиром.
— Хижняк, — представляется он.
Это крепкий рыжий деревенский парень в вылинявшей добела гимнастерке и новенькой, щеголеватой фуражке, сделанной, видимо, на заказ: должен же, черт возьми, офицер чем-то отличаться от рядовых!
— Помогать пришел, браток? — спрашивает Хижняк. — Люблю пушкарей: с ними оно надежнее.
Хижняк говорит бодро; чувствуется, парень отчаянный.
— Тут от вас, артиллеристов, вчера у нас один мужик был. Ну, сорви голова! Погиб он. Фриц в реке его прикончил…
У меня сразу мелькает: «Курский».
— Лейтенант?
— Лейтенант.
— Фамилию запомнили?
— Как не запомнить — он мне, можно сказать, всю первую роту спас… Курский.
— Это когда была разведка боем?
— Она самая, чтоб ей ни дна, ни покрышки.
