Борис Егоров - Песня о теплом ветре
Сначала немцы растерялись: выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой. Меня оставили.
Пробежав около полкилометра, я скрываюсь за кустарником, здесь тихо. А в той стороне, где Любка, разрывы гремят беспрестанно. Что с ней?
Ползу на гребень песчаного холма. На гребне растут какие-то колючки. Меня здесь не заметят, а видно мне хорошо. Достаю из чехла бинокль.
И сразу в окуляре — Любка. Бинокль шестикратного увеличения, так что я вижу даже ее лицо.
Любка уже пробежала равнинку и приближается к холмам. Еще несколько минут, и она станет недосягаемой для глаз фашистских артиллеристов.
Любка бежит легко. Осталось ей совсем чуть-чуть. Но в это мгновение вокруг нее — сразу четыре разрыва. Любка исчезает в дыму. Неужели все? Неужели это конец? Дым еще не рассеялся, и снова четыре шара разрывов.
Ветер несет в сторону Северного Донца черно-рыжее облако.
Любки не видно. Не знаю почему, начинаю считать: «Раз, два, три, четыре, пять…»
И вдруг она появляется на вершине, на гребне песков, делает несколько прыжков и… опять исчезает.
Я спускаюсь с холма и кустарником бегу Любке навстречу. Не может быть, чтобы ее задело.
Любку застаю сидящей в ложбинке, около маленького озерца.
Увидев меня, она говорит безразличным голосом, чуть в нос:
— Отдыхаю.
— Жива? Молодец!
— Что? Что? — спрашивает Любка и вертит мизинцем в ушах. — Я, наверное, оглохла, но это пройдет.
— Не ранена, царапин нет? — кричу я.
— Нет, не волнуйтесь, — отвечает Любка. — Я же вам говорила: меня никогда не тронет. И не ранена и не поцарапана. Только грязная, как кочегар. Лейтенант, отвернитесь. Я сниму гимнастерку. Помыться надо.
Слышу, как за моей спиной в озерце плещется Любка, плещется долго. Потом так же долго одевается.
— Я вас задерживаю, лейтенант?
— Ничего, подожду.
— У вас тоже, между прочим, не вид победителя. Советую последовать моему примеру.
— Уже можно обернуться?
— Да.
Засучив рукава, я умываюсь. Любка, видимо, совсем пришла в себя. Спокойно, как будто ничего серьезного не случилось, она говорит:
— Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!
И у меня появляется ощущение, что все волнения ушли, ничего не произошло, ничего не было.
— Пошли, Люба.
В мертвом городке
Условленная встреча происходит на перекрестке дорог.
Под кроной древнего дуба стоит грузовик ГАЗ-АА. В кузове — Тучков и ефрейтор из его взвода.
Мы с Тучковым обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам.
Любка садится рядом с шофером.
Довозим ее до штаба полка и сворачиваем на дорогу, ведущую в городок Лисхимстроя.
Шофер попался лихой, «газик» мчится, словно на автомобильных гонках. Мы торопимся. За день надо выбрать наблюдательный пункт, хорошо сориентироваться, изучить немецкую оборону, заполнить журнал разведки, а ночью засечь батарею.
— Как жизнь, мушкетер? — спрашивает меня Тучков.
— Все хорошо, Вася.
— Пишут тебе?
— Пишут. Мама, Инга…
— А что Инга пишет? Про любовь есть?
— Есть.
— Ну, значит, все в порядке. А я вот тоже только что письмо получил.
— От кого?
— От Оли.
— Где она?
— В Москве. Оканчивает медицинский. Без пяти минут врач. Помнишь ее?
— Конечно.
Олю я видел только один раз, но и сейчас отчетливо представляю эту худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами.
…Оля сидит у патефона и слушает «Челиту».
— Ай-я-яй-яй!Что за девчонка!На все тотчас же сыщет ответ,Всегда смеется звонко.
— Она детским врачом будет, Оля? — спрашиваю я Тучкова.
— Нет. Всех перекрещивают в хирургов.
Интересно: Оля, хрупкая застенчивая Оля, с тонкими руками — хирург.
Нас крепко подбрасывает на ухабе, и из зарослей и холмов мы выезжаем на гладкую равнину.
Впереди — несколько тревожных, смертельно опасных километров. О том, что ждет нас на этих километрах, меня предупреждал капитан Красин. Подъезды к городку кругом простреливаются. Лучше было бы отправиться сюда ночью. Но время не терпит, задание срочное.
Дорога избита снарядами. Ехать трудно, и все-таки, лавируя между воронками, мы мчимся вперед.
Надеемся проскочить. Но это не так просто: впереди и сзади уже рвутся снаряды, нас взяли на прицел.
На прицел взять нетрудно. Немецкие артиллеристы десятки раз били по этой дороге, у них здесь все примерено.
Нам можно полагаться только на мастерство водителя. Он и вправду искусник: то разгоняет машину, выжимая полный газ, то неожиданно резко тормозит. Пока немцы перезаряжают орудия, пока они вносят коррективы, можно мчаться вперед. Но вдруг надо сделать неожиданную остановку: ведь немцы, ведя стрельбу, принимают во внимание определенную постоянную скорость.
Снаряды рвутся то впереди, то сзади нас.
Молодец, водитель!
Мы въезжаем в городок. Новый, аккуратный, молодой городок, выстроенный, наверное, всего за несколько лет до войны.
Оставив машину на южной стороне улицы, выходим.
Городок мертв. В нем ни души.
Идем проспектами, заглядываем в дома — пусто.
Есть здесь хотя бы один живой человек? Оказывается, есть.
Навстречу попадается пожилая женщина с растрепанными седыми волосами, на плечах — рваная шаль.
— Вы начальник? — скрипучим голосом обращается она к Тучкову.
— Маленький, — неопределенно говорит он.
— Родной, скажи только правду. Если вы будете опять отступать, я должна собраться…
— Нет, мы отступать не собираемся, — заверяет Тучков.
Женщина смотрит недоверчиво и вдруг переходит на крик:
— Не обманывайте! Не обманывайте! Вы знаете, с кем говорите? Я — комендант города… Я город не отдам!
Потом она резко поворачивается и бежит прочь, размахивая шалью. Сумасшедшая. Около универмага Тучков предлагает:
— Зайдем?
— Давай.
Первый этаж — гастроном.
Бредем мимо прилавков, стеклянных будочек касс.
— Сашка, ты знаешь, сколько любительская колбаса до войны стоила?! — восклицает Тучков.
Он берет с прилавка картонную табличку-ценник, читает с пафосом:
— «Колбаса любительская…»
— Брось, — говорю я. — Не отравляй настроения.
Со стены на нас шаловливо смотрит розовощекий мальчишка Мурзилка с большущей ложкой в руках. «А я ем повидло и джем!»
— Да-а, — мечтательно протягивает Василий. — Вот жизнь была!
Теперь, после долгих месяцев войны, довоенная жизнь нам представляется идиллией, хотя была она порою и нелегкой. В детстве мы узнали, что такое продовольственные карточки и ордера на ширпотреб. Радовались тому, что в универмаге «выбросили» резиновые тапки или что в продовольственном «дают» крупу.
С завистью глядели на пышные витрины «Торгсинов». В этих магазинах продавали не на деньги, а на боны. Чтобы получить боны, надо сдать золото или серебро. И сдавали. Кто колечко, кто бабушкину брошь, кто дедушкин подстаканник, преподнесенный ему «благодарными сослуживцами» в день юбилея.
На «Торгсинах» жили «бывшие», припрятавшие золотишко. Остальным туда можно было пойти раз или два: не так часто у дедушек были юбилеи.
В последние предвоенные годы всего стало больше. Но до достатка было далеко. И все-таки мы не печалились. Мы строили заводы и создавали воздушный флот. Торжествовали по поводу открытия очередной электростанции и спуска на воду нового корабля. И еще много мечтали. И верили: до мечты рукой подать.
— Ну пошли, — тороплю я Тучкова.
Мы проходим еще несколько кварталов и оказываемся около химинститута.
Мертвая, колючая тишина. Слышно только, как бьется о стенку здания раскачиваемая ветром оторванная водосточная труба.
Входим в институт и оказываемся в библиотеке. В бывшей библиотеке. Гитлеровцы устроили здесь конюшню.
Книг на полках и стеллажах почти нет. Они сброшены на пол и погребены под толстым слоем навоза.
Жарко! Навоз преет, жужжат мухи.
Лезем наверх, на чердак.
Ефрейтор из взвода управления устанавливает стереотрубу. Несколько часов подряд мы пристально разглядываем немецкую оборону, делаем записи в журнале.
Смеркается. Мы сидим у стереотрубы. Взлетают ракеты над Северным Донцом. Неумолчно, взахлеб трещат пулеметы. Но вот мы видим вспышки орудийных выстрелов и вслед за ними доносится «Тук, тук, тук…». Это и есть разыскиваемая батарея!
Проходит несколько мгновений, и невдалеке от нас слышатся разрывы снарядов.
Снова вспышки. Теперь стереотруба уже точно направлена на них. Утром, когда рассветет, мы увидим в перекрестье объектива, где находится эта проклятая батарея… К трубе больше не прикасаться: можно сбить «крестик».
В артполк мы возвращаемся опять под обстрелом. Бог знает как, но мы остаемся целы. Целы, хотя немецкая батарея вела за нами дьявольскую охоту. Проскочили!
