Борис Егоров - Песня о теплом ветре
На людей необстрелянных, новичков большой черный танк с нарисованной на боку желтой оскалившейся кошачьей мордой, производит устрашающее впечатление.
«Тигры» углубляются в нашу оборону и ведут стрельбу болванками. Болванки противно свистят, шлепнувшись на землю, рикошетят, дальше летят кувыркаясь, со звуком: «ф-р-р-р».
Радист долго налаживает связь с дивизионом, кричит в трубку: «Двадцатый, двадцатый!»
«Двадцатый» — капитан Красин.
Наконец в трубке слышится голос Красина. Я докладываю, что чуть правее окраины деревни Александрталь появились «тигры». Красин отвечает:
— Я их вижу. Распорядился.
Рядом с «тиграми» возникают столбы разрывов. Это наши! Один из танков останавливается, крутится на месте: повреждена гусеница. Танковая атака захлебнулась.
И вдруг происходит удивительное и неожиданное: действующий «тигр» прекращает обстрел нашей пехоты и движется к своему собрату.
Между ними метров сто — сто пятьдесят. «Тигр» здоровый разворачивает свою пушку в сторону «тигра» раненого. Несколько мгновений, и звучат три выстрела. «Тигр» «убивает» «тигра», чтобы последний не достался нам…
Над убитым «тигром» вьется дымок. Уцелевший уходит в тыл.
Атака приносит успех: мы снова вступаем в деревню Александрталь-Пады. Но еще рано радоваться победе. В небе появляются «юнкерсы». Полсотни «юнкерсов», строго соблюдая строй, пролетают над Александрталем. На кого сбросят они свой груз?
«Юнкерсы» медленно разворачиваются, возвращаются.
Едва мы — разведчик, радист и я — успеваем подбежать к бункеру, как земля начинает судорожно колотиться, подпрыгивать… Все гудит и стонет.
Бомбежка длится недолго. «Юнкерсы» улетают. Мы выходим из бункера.
Горят дома, сараи. Горит «газик» на дороге. Около него раненая лошадь. Увидев нас, она мотает головой, словно зовет на помощь.
Мы подходим к ней: перебита нога, разворочен живот. Плохо дело, Сивка-Бурка. Я достаю пистолет.
Едкий тошнотворный ползучий дым окутал Александрталь.
— Пора на связь, — предупреждает радист.
Примостившись у полуразрушенной каменной стены, включаем рацию.
— Крылов, Крылов, где ты? — кричит Красин. — Слушай меня внимательно. Немедленно иди на НП девятки и принимай это хозяйство. Остальное узнаешь на месте… Повтори.
Что же мне предстоит узнать на месте? Что ранен или убит командир девятой батареи Бахтадзе? Он был здесь, в деревне; его НП находился на крыше большого красного кирпичного дома на окраине.
Краснокирпичного дома я не нахожу: бомба угодила прямо в него. Ко мне подбегает разведчик из девятой — Валиков.
— Товарищ старший лейтенант, идемте.
— Что произошло, Валиков?
— Комбата нашего сильно ранило. В живот. Только что отправили. Любка увезла. Нас чуть всех не накрыло. Еле успели с этого чердака оборваться. Еще бы полминуты, и нам — крышка, хана. А Бахтадзе во дворе прихватило… Не успел прыгнуть в щель.
Валиков ведет нас во двор. Здесь на поваленном дереве сидят командир взвода управления девятой батареи лейтенант Бородинский и несколько бойцов. Бородинского я знаю уже несколько месяцев. Мы вместе ездили на разведку пути, вместе выбирали наблюдательные пункты, дежурили в батальоне, ожидая, когда приведут очередного «языка».
Бородинский — человек тихий, неторопливый, спокойный, даже чуть стеснительный. Но он из тех, которые никогда не растеряются, не оплошают, делают все хоть и медленно, но верно.
Однажды я встретил Бородинского в штабе дивизиона. Он сидел в маскхалате, сосредоточенно рассматривал карту.
— Далеко собрался? — спросил я его.
— Да нет. Так, дельце тут одно есть. Сегодня на Донце — разведка боем. Сказали: сходи погляди…
«Сходи погляди…» — это у него прозвучало так, словно человека посылают за какой-то мелочью, словно не предстоит ему под пулеметным огнем форсировать реку, словно там на берегу не ждут его тысячи опасностей и неизвестно ему, что из разведки боем возвращаются не все… «Сходи погляди…»
Кроме Бородинского, я знаю шустрого боевого разведчика Валикова. С остальными предстоит знакомиться. Батарея — большой коллектив, или, как говорят на фронте, хозяйство.
«Трудная девятка»
…Коптит на столе лампа, сделанная из артиллерийской гильзы. Дрожит, трепещет ее огонек. В открытую дверь блиндажа врывается прохладный октябрьский ветер. Закрыть дверь нельзя: задохнемся от табачного дыма.
Старший сержант Богомазов бренчит на балалайке, поет частушки. Частушки он может петь бесконечно, ни разу не повторившись.
Иногда Богомазов откладывает балалайку в сторону, спрашивает:
— Ну, еще какие будете слушать? Скобарские? Вологодские? Вятские?
Все частушки в его памяти расположены по полкам, в строгом порядке.
До войны он был плотником, строительным рабочим, долго кочевал по разным краям и областям, всего понаслышался. Учился Богомазов всего пять лет, но память у него крепкая, наблюдательность тонкая: все подметит. И потому знает он и частушки и местные слова и может в точности воспроизвести разные говоры и наречия.
Богомазов — бывалый солдат, опытный разведчик и хороший стрелок. Если его посылают в штаб отнести боевое донесение, то по дороге он обязательно подстрелит зайца. Вернется, бросит зайца у входа в землянку, подмигнет товарищам не без хвастовства:
— Посмотрите! Я ему, косому, опять в левый глаз попал.
С такими, как Богомазов, на войне легко.
Видавших виды, обстрелянных солдат в батарее много: разведчик Валиков, связист Седых, командиры орудий Татушин и Квашня. Есть помоложе — такие, как радист Кучер, секретарь батарейной комсомольской организации, — хороший, честный и очень наивный парень.
И все-таки девятая батарея считается «трудной». Красин предупреждал меня об этом, даже рассказал мне историю «девятки». Когда полк формировался, то в девятой людей хватило только на половину состава. Штаб армии дал распоряжение: откомандировать от каждого артиллерийского подразделения по одному человеку. Кого откомандировали — понятно… Это я вижу на первом же построении, знакомясь с батареей.
…Иду вдоль строя, бойцы называют свои фамилии.
— Рядовой Таманский. Спрашиваю:
— Отчего у вас шрам на носу? Ранение?
Таманский молчит, потом говорит нехотя:
— Это на гражданке. Финкой. Подрался с корешами.
— Рядовой Козодоев.
— У вас татуировка на шее?
— Старая, лагерная.
— Сидел?
— Сидел.
— За что?
— На поездах работал. Между Ашхабадом и Ташкентом. Но потом завязал.
Не очень крепко завязал Козодоев. Как только наступление, он умоляет меня: «Отпустите вперед». Если его отпустить, он исчезнет со своим автоматом в самом пекле боя, а вернувшись, будет раздавать солдатам трофеи — часы, зажигалки. Своих часов у него никогда не было, себе он ничего не оставлял…
— Товарищ старший лейтенант, пошлите меня в маленькую разведку, — нудно канючит Козодоев.
— Сидите на месте, Козодоев, если вам не хочется быть в штрафной.
— А что мне штрафная? Мне где ни воевать. Я любой приказ — кровь из носу.
Приказы он выполняет точно, как бы ни были они трудны. И при этом любит, чтобы его похвалили: за что-то казнит он себя в душе и очень хочет, чтобы видели люди в нем человека, сказали о нем доброе слово.
…Коптит на столе лампа-самоделка. Бренчит на балалайке Богомазов.
Мчится Гитлер из России,Зло на всех ругается.Посмотреть хотел Москву,А Москва кусается.
Частушки. Простые, нехитрые песенки-коротушки, припевки, матани, прибаски, как их называют в разных областях. Богомазов может петь бесконечно, а мы бесконечно можем слушать эти задорные строчки о встречах и расставаниях, о разборчивых невестах и бахвалах женихах, о строгих родителях и добрых подружках-товарушках.
Извини, моя милая,Что гостинца не принес.Положил в сенях на лавочку —Не знаю, кто унес.
Эта — нежная, ласковая. И поется она спокойно, ровно, негромко. Милый извиняется: «положил в сенях на лавочку…».
Меня тятенька и маменька,Как розан, берегут.Каждый вечер у калиточкиС поленом стерегут.
С первого взгляда кажется, что частушки-коротушки похожи друг на друга, но стоит послушать такого исполнителя, как сержант Богомазов, чтобы убедиться и почувствовать, как разнятся они и по мотивам и по «заходам». И в каждой — своя неожиданность.
Богомазов не только поет. Иногда он поднимается, чтобы топнуть несколько раз ногой, выкинуть коленца. Пляшет он легко, кривые его ноги в коричневых обмотках способны вообще не касаться земли. Плясун словно по воздуху летает. И в руках — балалайка. Впрочем, инструмент для Богомазова не важен — балалайка ли, мандолина, гитара, гармошка или даже двухручная пила.
