Богдан Сушинский - До последнего солдата
— Капитан, — растерянно развел гауптман руками. Очки с одним стеклом, которые он наконец надел, придавали рано сморщинившемуся лицу пленного довольно странное выражение, делая его похожим на нелепую новогоднюю маску. — Не нахожу слов, господин капитан… Вы слышали когда-нибудь об Отто Скорцени? О том, похитившем Бенито Муссолини? Ведь вы действовали в нашем тылу, а со Скорцени вы коллеги.
— Наслышан, гауптман, наслышан.
— Так вот вскоре вы сравняетесь в славе с этим моим великим земляком, австрийцем. Помяните мое слово, господин капитан.
— Мне не очень хотелось бы сравниваться с ним, поскольку и своей славы достаточно. Но это уже вопрос полемический. Старшина, личное оружие — гауптману.
— «Личное»! Какое еще «личное»? Было личным — стало колхозным, — неохотно извлек старшина пистолет немца из кармана брюк. — Такую вещь отдавать! Я бы к нему патрончики подобрал…
Андрей взял у старшины пистолет, проверил, не заряжен ли, передал немцу и спросил, все ли ему понятно. Вместо ответа, гауптман молитвенно сложил ладони, между которыми оказался пистолет, выражая свою искреннюю признательность.
— Надеюсь, слово, данное вами, — это слово офицера?
— Можете не сомневаться, господин капитан. Вы уже сделали для меня значительно больше того, что я еще только собираюсь сделать для вас.
— Вот именно.
Беркут коротко, не вдаваясь в подробности их переговоров с немцем, объяснил старшине, что ему следует сделать, чтобы гауптман попал к своим, повернулся и, не сказав больше немцу ни слова, направился туда, где его ожидал Корун.
13
Лес кончился. Петляя по кустарнику, Крамарчук чувствовал, что преследователи приближаются. Однако стрелять стали реже. Наверно, потому, что большинство из них просто-напросто потеряло его из вида и боялось перестрелять своих. А те, что бежали первыми, слишком увлеклись погоней.
По топоту сапог, по треску сучьев слева и справа от себя, сержант определил: немцы рассыпались веером, пытаясь обойти его, взять в клещи, не допустить, чтобы он снова оказался у кромки леса. Они гнали его на равнину, к долине Днестра, не понимая, что именно туда он и стремится. Потому что он уже не убегал, знал, что не убежит, и единственной целью его теперь было — добраться до своего дота.
Вот и линия старых, с лета сорок первого, окопов. Крамарчук проскочил ее, и только теперь его настиг сильный, ошеломляющий удар в плечо. Он падает, несколько метров проходит как-то по-крабьи, на четвереньках, но у следующей линии окопов, тех самых, в которых сумел спастись после ночного прорыва из окруженного дота, снова поднимается, и, все еще пригибаясь, преодолевает и ее.
Уже на гребне склона вторая пуля зацепила бедро сержанта, но он все же сумел проскочить еще несколько метров вниз, до первого яруса, скатиться с него, словно с крыши, на каменистую нижнюю террасу и, мгновенно сориентировавшись, начал уходить по склону вправо — скатываясь, пробираясь через кустарник, переползая и ссовываясь. Все ближе и ближе к тому месту, где виднелся заваленный камнями, замурованный бетонный выступ артиллерийской точки дота. Его, 120‑го дота «Беркут».
На последнем выступе автоматная очередь прошила голенище его сапог и только тогда, поняв, что партизан уже не в состоянии будет подняться, немцы прекратили огонь, и не спеша, тяжело отдуваясь, утирая рукавами шинелей вспотевшие лица, начали окружать его.
Одни сбежали чуть левее дота, чтобы перекрыть беглецу путь к реке, другие спускались прямо к доту. И проделывали они все это молча, без команд, без ругани, словно вдруг разочаровались в том, что развязка наступила слишком быстро. Это было разочарование охотников, которые сумели добыть дичь слишком быстро, случайно и без каких-либо приключений.
— Я вернулся, ребята… Здесь я, — тихо проговорил Крамарчук, тяжело сползая с последнего уступа, под которым когда-то держали оборону бойцы прикрытия.
— Не стрелять, брать живьем! — прокричал Штубер по-русски, очевидно, для того, чтобы сержант мог понять его.
— Отзовитесь хоть кто-нибудь, — шептал Крамарчук, все медленнее и медленнее подползая к замурованным амбразурам. И два кровавых следа, которые он оставлял после себя на каменистой крыше дота, отмеряли последние метры его жизни.
— Но вот теперь-то мы уж точно разопнем его на кресте! — победно порычал фельдфебель Зебольд. — И никто не сумеет вырвать его из моих рук!
— …Это неправда, я не оставил вас. Не предал, — шептал Крамарчук, ощущая, что силы оставляют его вместе с кровью и сознанием. — Конечно, я должен был погибнуть еще тогда, вместе с вами, так было бы справедливее… Но не мы назначаем время смерти, а смерть — нам.
У плотно забитой камнями вентиляционной трубы под ладонь ему попал патрон от трехлинейки. Словно вспомнив, что он еще жив и что рядом враги, сержант приподнялся на локтях и ощупал все вокруг жадным ищущим взглядом. Хоть бы какое-нибудь ружьишко! Хотя бы ржавое, с разбитым прикладом!
— Слышите, вы, Газарян, Иванюк, Петрунь, старшина… я здесь. Много их, врагов, слишком много. И они уже рядом. Я понимаю: вам меня уже не прикрыть… Спасибо, кто-то из ребят оставил патрон. Последний.
Обнимая раненой рукой кончик поржавевшей трубы, Крамарчук приподнялся на локте и, сжав в ладони этот единственный патрон, стал ждать, когда сможет швырнуть его в первого приблизившегося немца.
Их приближалось сразу трое: свирепое выражение лиц, нервное подергивание стволами автоматов, ощущение своего полного превосходства.
— Ничего, ребята, — прошептал сержант, стараясь не замечать врагов и обращаясь только к тем, что навечно остались в доте, — ничего, — еле шевелил он потрескавшимися, окровавленными губами. — Вы держитесь. Я прикрою. Такое уже бывало. Главное, что вы рядом. Вместе мы как-нибудь продержимся. Вместе мы как-нибудь… Во спасение души: это же не первый бой!…
* * *Старший лейтенант все еще полулежал на том же месте, где Андрей оставил его. Только теперь лицо командира роты еще больше посерело и осунулось.
Его уже давно надо было отнести на хутор, в дом, и там, в тепле, дать немного отлежаться. Судя по тому, как четко проступали на его штанине пятна крови, ранение хотя и не было тяжелым, но все же остановить кровь пока не удавалось. Очевидно, потому, что Корун уже много раз пытался встать и все время тревожил рану.
На всякий случай Беркут сообщил ему о договоренности с гауптманом, считая, что делает это просто так, из вежливости.
— А ведь всякие переговоры с немецкими офицерами на поле боя запрещены, — язвительно заметил старший лейтенант, закуривая самокрутку.
— Кем запрещены?
— Кем-кем?! Теми, что высоко над нами. Решение о любых переговорах с противником может приниматься только в больших штабах. Существует соответствующий приказ.
— Очень предусмотрительный приказ, — холодно признал Беркут. — Нужно будет обстоятельно изучить его… На досуге, конечно.
— Вы не могли не знать о нем, капитан.
— Туда, за линию фронта, где я воевал с сорок первого, курьеры с приказами из Ставки Главнокомандующего, как правило, запаздывали.
— Но даже если вы не ознакомлены были с приказом… Зачем вступали в переговоры с фашистским офицером?
— Потому что этого требовала конкретная обстановка, возникшая на поле боя, — невозмутимо объяснил Беркут, однако Корун, казалось, не слышал его.
— Как вы, советский офицер, вообще могли решиться на такое?
— Не думал, что воспримете это мое сообщение столь воинственно.
— Там, «где надо», воспримут это сообщение еще воинственнее, — уже не скрывал прямой угрозы старший лейтенант.
Капитан мягко улыбнулся и выдержал небольшую паузу. Только осознание того, что перед ним раненый, а потому озлобленный и беспомощный человек, удерживало его от жесткости в голосе.
— Занимайтесь делами роты, коль уж не желаете, чтобы вас отстранили от командования, — и на сей раз как можно мягче произнес он. — Но при этом помните, что благодаря нашим с гауптманом переговорам появится двухчасовая передышка. Это позволит занять новые позиции, оборудовать лазарет и вообще освоиться в каменоломнях, отогреть и накормить людей. А лично вам это еще и подарит несколько минут спокойствия.
Беркут уже хотел отойти от него, но Корун подался вперед, словно стремился перехватить его.
— Вы что, действительно верите, что фашист станет придерживаться данного вам слова?! — саркастически изумился он, стараясь любой ценой задержать Андрея. — Вы кем возомнили себя, капитан?!
И только теперь Беркут по-настоящему понял, как болезненно воспринимает Корун появление на своем плацдарме старшего по званию, да к тому же представителя штаба дивизии. Куда болезненнее собственного ранения.
