Богдан Сушинский - До последнего солдата
— На этом рубеже нам их тоже не удержать. Сейчас семь утра, — взглянул Андрей на часы. — До сих пор немцы были заняты переправами. Здесь, как я понял, у них не более роты, которую они бросили против вас так, с марша, в горячке боя. Но скоро окончательно рассветет, потеплеет, их командование разберется, что к чему, и подтянет минометы…
— Но они будут обстреливать и каменоломни, косу. А маневрировать там уже негде.
— Перейдем к партизанским методам войны. Мне это знакомо. Кроме того, вы забыли, что на левом фланге у вас все осталось открытым.
— Что значит: «открытым»? Я выставил заслон. Немцы нажали отсюда.
— Заслон мы обнаружили уже возле хутора. Еле выловили его между камнями.
— Да это тоже не нашенские, — вставил Бодров.
— Я так и понял. Однако учтите, что с этой минуты все они уже «нашенские».
— Раз вы у нас теперь за коменданта, к тому же по приказу самого генерала, то понятно…
— Все, старшина, выполняйте приказ.
— Товарищ капитан, — вдруг появился у чаши кратера старшина Кобзач. — Там мы офицера ихнего. Живого.
— Где он? — оживился Андрей. Сейчас ему позарез нужен был «язык». А еще — немецкая офицерская форма.
— В ложбинке, к нашим раненым завели, — объяснил старшина уже на ходу.
— Неужели сам сдался?
— Если бы. Но только что-то я не помню, чтобы офицеры ихние в плен сдавались, тем более — окруженцам.
— Тоже ничего подобного не припоминаю.
— Взяли мы его даже, считайте, что не раненого. Патроны все выстрелял из своего пистолетика и лежит, между камнями забившись. Чего лежит, хрен его… Да вот он, собственной персоной, хендехох ему в душу!
11
Время потекло вспять! Проклятая судьба: два года так страшно перемалывать в своих жерновах, чтобы снова вернуть к этому распроклятому дереву, на котором его могли распять еще осенью сорок первого! А ведь с тех пор здесь почти ничего и не изменилось. Те же серые, обрамленные сосняком скалы. Тот же почерневший, развороченный мощным взрывом дот комбата Шелуденко, которого защитники дота «Беркут» считали штабным и тыловым, и на огневую поддержку которого возлагали особые надежды. Так и не сбывшиеся. И даже крест на дереве — вот он. Сохранился…
Да, это и есть то, что называется судьбой. Не зря же о распятии Крамарчук вспоминал, как о ее страшном знамении, никогда не забывая, что солдатик-окруженец, которого живьем вознесли на этот крест, на страшную Голгофу войны, был распят, по существу, вместо него. Просто он подвернулся тогда фашистам под руку. Появился невесть откуда со своим единственным патрончиком, вызвал на себя огонь и ненависть фашистов, — и погиб, приняв все мыслимые в этом земном аду мучения. Неужели после войны никто так и не сможет установить его имени?
«А твое имя, сержант Крамарчук, кто-нибудь попытается установить? — спросил он себя. — Вряд ли. Был какой-то там сержант, которому удалось вырваться из замурованного дота вместе с лейтенантом Беркутом. И вроде бы потом еще долго сражался вместе с лейтенантом в местных лесах, Царство ему Небесное…».
Тем не менее сейчас, благодаря Всевышнего за спасение, Крамарчук упрямо возрождал в своем воображении окровавленное, исполосованное ножами тело этого бессмысленно отчаянного паренька.
— Ты прав: того парня мы распяли именно на этом кресте-дереве. С табличкой: «Здесь казнен убийца солдат фюрера», — незло, буднично произнес Штубер, видя, что Крамарчук замер в проеме двери «фюрер-пропаганд-машинен», отрешенно осматривая местность.
— Эти мои мысли прочитать было несложно, — процедил Крамарчук.
— Кстати, жители окрестных деревень до сих пор уверены, что казнен солдат, который сумел вырваться из дота «Беркут» вместе с его комендантом, а потом храбро держал оборону вот в этом доте. Честно говоря, именно на такую молву устрашения мы тогда и рассчитывали. Но ты, Крамарчук, уверен, что к гарнизону дота этот солдатик не принадлежал, так ведь?
— Может, и принадлежал, поди знай, — ответил сержант.
— Ты говоришь так, поскольку знаешь: многие считают, что этим солдатом был ты. Потому что только ты один из бойцов вырвался тогда вместе с лейтенантом Беркутом из задыхающегося дота.
— Мне вообще порой кажется, что все самые храбрые солдаты, полегшие в этих местах в сорок первом, были бойцами нашего дота, — парировал Крамарчук. — Даже если никогда не побывали поблизости от него.
— А по-моему, это уже красная пропаганда? — побагровел Зебольд и вопросительно взглянул на Штубера. Теперь он был похож на хорошо надрессированного бойцовского пса, нетерпеливо ожидавшего сигнала хозяина.
— Так ведь есть что пропагандировать, — заметил Крамарчук. — Трусов в гарнизоне не было, в этом я могу поклясться.
Сильный удар стволом автомата в спину буквально выбил Крамарчука из автобуса. Он еле удержался, чтобы не распластаться у ног гауптштурмфюрера. Но Штубер жестом остановил оказавшегося за спиной у Николая фельдфебеля, и тот на какое-то время угомонился: второго удара не последовало.
— Не нужно издевательств, мой фельдфебель. Будем справедливы: перед нами настоящий солдат.
— Если вы так считаете, гауптштурмфюрер, значит, так оно и должно быть.
— Конечно же мы казним его. О помиловании не может быть и речи. В течение почти двух лет этот человек жестоко истреблял немецких воинов и их союзников. Так что все справедливо. А в отношении солдата, который, согласно легенде, все эти два года пребывает в ипостаси распятого мученика, — справедливо вдвойне.
Немцев до десятка. Вроде бы и не выстроились в две шеренги, стоят как бы вразброс, но так, что путь ему открывался только один — к дереву, на иссеченном пулями стволе которого поперечина — кусок толстой, неочищенной ветви — образующая вместе со стволом крест.
Крамарчуку вспомнилась виселица посреди села и распятый на ней Отшельник… На следующий день после казни он не поверил рассказам крестьян, сам среди бела дня пробрался в Сауличи, чтобы увидеть все собственными глазами.
«Если Отшельник выдержал такое и не сломался, — мысленно сказал себе сержант, — значит, должен выдержать и ты. Иначе грош тебе цена!».
— Пожалуй, мы его просто расстреляем, а, мой фельдфебель? Хотя он и партизанил, но как-никак солдат.
До дерева, до «крестного суда», пять-шесть шагов. Возле него, широко расставив ноги, стоит Лансберг. Руки на ремне, кобура расстегнута. Голова чуть склонена набок. И напряженный, внимательный взгляд человека, испытывающего истинный интерес к своей жертве.
— Шарфюрер, то есть унтер-фельдфебель, если по-общеармейски, Лансберг, — представил Штубер этого человека, когда во дворе полиции Крамарчука подвели к автобусу.
— И зачем ты меня знакомишь с ним? — воинственно поинтересовался Николай.
— Решил, что вам стоит познакомиться поближе. Подружиться, понятное дело, не успеете, но все же… Редкостного, должен я тебе, сержант, доложить, дара этот специалист.
Только теперь Крамарчук понял, зачем Штуберу понадобилось это знакомство. Лансберг и есть их «специалист по распятиям». Казнь Отшельника, очевидно, была его работой. «Попался бы он мне дня три назад!»
— Может, лучше предложить сержанту Крамарчуку перейти к нам, а, господин гауптштурмфюрер? — неожиданно произнес фельдфебель, очень удивив этим самого обреченного. Уж от кого-кого, а от Зебольда, этого волкодава, подобной снисходительности он не ожидал.
— Не узнаю вас сегодня, наш Вечный Фельдфебель, — пожал плечами Штубер. — Такое великодушие, такая снисходительность. Что произошло, мой фельдфебель?
— В нашей команде уже немало прекрасных русских солдат. Им понадобится опытный командир. Взводный.
Крамарчук заметил, что Лансберг внимательно смотрит туда, где стоит Штубер. Шарфюрер даже чуть-чуть приподнялся на носках, чтобы видеть лицо своего командира через плечо обреченного. И хотя Николай не оглянулся, он понял, что остальные тоже выжидающе смотрят сейчас на гауптштурмфюрера. Осознавая это, он механически проделал еще два шага, сорвался с места, головой сбил с ног, словно протаранил, Лансберга и, метнувшись за ствол дерева, изо всех сил побежал к ближайшему кустарнику.
Сначала несколько секунд ему подарил этот неожиданный вопрос фельдфебеля. Потом первые пули принял на себя старый развесистый клен. Уже обгоняя его, автоматные очереди вгрызались в бетон дота. Но Крамарчук не решился вскакивать в полузасыпанный окоп, который вел к нему, понимая, что сейчас эта обгоревшая бетонная коробка станет западней-могилой.
12
Немецкий капитан сидел на корточках, чуть в сторонке от ложбины, в которой лежали раненые. Увидев Беркута, он поднялся и дрожащей рукой отдал честь. Среднего роста, щупленький, в испачканной шинели, он напоминал переодевшегося в военную форму подростка. Одно стекло в его очках казалось разбитым, и он так и носил их, с торчащим осколком в дужке.
