Иван Стаднюк - Человек не сдается
Но где ее найдешь? Ничего не мог сделать человек, чтобы отыскать в водовороте войны другого человека. Ведь встали на колеса миллионы. Надеяться на случай, на неожиданную счастливую встречу? Но такие встречи бывают чаще в романах… И все же могла состояться их встреча и здесь, наткнись Петр на четверку машин с ранеными в соседнем переулке. Эти машины готовились влиться в колонну, которая шла на восток.
Разыскав свой грузовик, Маринин молча забрался в кузов. В кабине сидел наедине со своим горем младший политрук Лоб. Он узнал, что его жена уехала из Ильчи вместе с другими семьями военнослужащих сегодня утром и мало надежды, что вынесет она трудную дорогу к Полоцку, куда держала путь. Ведь родовые схватки начались у нее еще вчера вечером — так сказала Лобу соседка по квартире.
…Ехали долго, медленно, но без остановок. Дорога ровная, широкая. Справа лес — темный, зловещий; слева — разметы хлебов. На западе небо мерцало огнями ракет и зарниц от артиллерийской пальбы.
Приближался рассвет. Шедшие впереди мотоциклы и броневик загремели колесами по мостку через небольшую речушку, а потом свернули на узкий проселок. За ними направилась вся нескончаемо длинная вереница машин, кроме тех, которые не относились к штабу дивизии и штабным подразделениям. Проселок завихлял вверх, и вскоре колонна втянулась в густой лес, разбудила его, и он уже не казался таким мрачным и молчаливым.
15
Обстановка на минском и вильнюсском направлениях накалялась с каждым днем. Части нашей армии вели упорные оборонительные бои с фашистской пехотой на рубеже Волковыск — Лида, вдоль Немана и по обе стороны его притока Шара. А немецкие танковые колонны уже протаранивали себе путь к Минску, прорываясь крупными массами со стороны Барановичей и Вильнюса. Немецкое командование собиралось замкнуть клещи и сразу покончить с группировкой советских войск, ожесточенно обороняющихся на дальних подступах к Минску. Фашисты бросали в бой все новые и новые дивизии, стараясь своей массовостью, своими во много раз превосходящими по численности силами окончательно парализовать действия частей Красной Армии, лишить их воли к сопротивлению.
А дивизия полковника Рябова продолжала марш к Дзержинску. Полки шли параллельными дорогами, чтобы дивизия сильно не растянулась в глубину; шли главным образом ночью. Штаб дивизии днем пережидал, пока полки обгонят его, и ночью делал очередной бросок на юго-восток.
Медленно тянулось время в эти «пережидания». Досаждали немецкие бомбардировщики, которые, выискав цель, начинали остервенелую бомбардировку; томила сама обстановка — напряженно тревожная, с различными слухами, с забитыми дорогами, с происками фашистских диверсантов, разведчиков, агентов.
Четвертый день шла война…
На опушке леса стояли старший батальонный комиссар Маслюков и полковник Рябов. Круглое жестковатое лицо Маслюкова нахмурено, в ввалившихся глазах — тревога. Андрей Петрович Рябов — стройный, подтянутый — не отрывал глаз от бинокля. Оба они смотрели на лежавшую внизу дорогу, по которой шли пешие, ехали повозки и автомашины.
— Пойдем потолкуем, — предложил начальник политотдела, кивая головой в сторону дороги. — Глазами других посмотрим на события.
Полковник Рябов, опустив бинокль, молча зашагал по косогору вниз, к дороге. За ним пошел Маслюков.
Слова старшего батальонного комиссара: «Глазами других посмотрим на события» — напомнили Рябову совсем недавние дни, когда он командовал танковой бригадой, и Маслюков, так же как и сейчас, был замполитом и возглавлял политотдел. Между ними состоялся однажды острый разговор, в котором старший батальонный комиссар употребил почти эти же самые слова, прозвучавшие тогда для Рябова не очень приятно.
Андрей Петрович вспоминает, как это было…
Он зашел в кабинет начальника политотдела, чтобы поговорить о завтрашней охоте. Был канун выходного дня, и заядлые охотники уже начинали волноваться.
— Значит, на косачей, Андрей Петрович? — спросил тогда у Рябова Маслюков.
— Апрель, самое время, — ответил Рябов. — Соорудим шалашик. Я тут одно токовище знаю…
— Шалаш сами будем строить? Или бойцов возьмем?
— Конечно, сами! — удивился Рябов и, уловив непонятную иронию в голосе старшего батальонного комиссара, спросил: — Зачем же бойцов?
— В помощь. Ты же, Андрей Петрович, привык, чтоб тебе во всем помогали. Даже по хозяйству.
Рябов в упор глядел на своего заместителя по политчасти и чувствовал, как лицо его заливала краска. Он вспомнил, что не в меру расторопный комендант штаба без его ведома прислал к нему на квартиру целое отделение солдат, которые должны были идти на стрельбище, и те за несколько часов перепилили, покололи и сложили в сарае все дрова, привезенные накануне.
— Ты на дрова намекаешь?
— И на дрова, Андрей Петрович, и на то, что жинка твоя на базар ездит в твоей легковой машине и что конюха специального держишь при рысаке, который тебе для парадных выездов служит. Поставь-ка себя на место этих бойцов. Пришел ты в армию Родине служить, выполнять свой самый почетный долг гражданина, а тебя вместо этого превращают в батрака.
Все это было так неожиданно, что Андрей Петрович не находил слов в свое оправдание. Многое, что говорил Маслюков, казалось преувеличенным. Однако была в его словах и правда. В самом деле, почему он до сих пор не наказал коменданта штаба, почему сквозь пальцы смотрит на то, что заведующий подсобным хозяйством бригады толстяк Сорока каждую субботу привозит ему на квартиру всякой всячины? Почему он не мог нанять пильщиков?..
Старший батальонный комиссар Маслюков, прервав молчание, спросил:
— Скажи, Андрей Петрович, откуда у тебя такие барские замашки? Можно подумать, что ты и твоя жена — люди белой кости, привыкшие равнодушно взирать, как ухаживают за ними другие. Ты, конечно, можешь и не отвечать мне. Ты командир, я хожу под твоим началом. Но можешь и ответить: ведь мы товарищи, ну и… коммунисты.
Андрей Петрович оторвал взгляд от лица Маслюкова и перевел его в окно, где виднелась унылая, по-весеннему раскисшая улица, подсохший спуск к реке. Какая там белая кость! Перед его взором прошла трудная, напряженная жизнь: в гражданскую войну мальчишкой ушел на фронт. Потом служба на Дальнем Востоке, командирские курсы, служба в Средней Азии, военная школа, Халхин-Гол, академия…
Как на экране, проходили перед мысленным взором Рябова прожитые им годы. Что мог ответить он этому человеку — простому, беспощадно-справедливому? Рассказать о прошлом, рассказать, как стал он солдатом революции, как посвятил себя военной службе? Ведь все это ему известно. И все это не вяжется с тем, что говорил Маслюков.
Ничего не мог ответить полковник Рябов начальнику политотдела.
— Я помогу тебе, дорогой Андрей Петрович. — И Маслюков начал говорить сам. Каждое его слово — что капля расплавленного металла: — Я так думаю: ты полагаешь, что тебе, ветерану гражданской войны, орденоносцу, человеку заслуженному, все дозволено. Ты видишь себя и забываешь, что в гражданской войне участвовали миллионы. Тебе кажется, что ты занимаешь какое-то особое место среди людей. Короче говоря, ты, дорогой Андрей Петрович, зазнался чуток! Поверь, что это так! Мне со стороны видней…
Рябов молчал. Упреки начальника политотдела казались ему несправедливыми, но он не находил слов, чтобы возразить, чтобы доказать его неправоту, чтобы по-иному объяснить эти факты, которые назвал Маслюков.
А Маслюков между тем продолжал:
— Запомни мой совет, Андрей Петрович. Каждому человеку нужно уметь видеть себя со стороны. Нужно глазами других иногда посмотреть на себя. Еще Ленин учил нас, что о человеке мы судим не по тому, как он сам о себе говорит. Теперь пораскинь умом: как могут думать о командире бригады, который умышленно или по недомыслию (это безразлично) использует труд подчиненных для удовлетворения своих личных потребностей?
— Но ведь это не совсем так! — возразил наконец Рябов. Ему хотелось сказать, что у него больная жена, что самому ему недосуг заниматься домашними делами, что, наконец, ничего зазорного нет в заботе подчиненных о старшем начальнике, если начальнику действительно нужна помощь.
— Это тебе так кажется, — опередил его Маслюков. — А люди составляют свои представления о вещах и понятиях по своим собственным восприятиям, впечатлениям. Верно? Верно! И ты обязан заботиться о том, чтобы у тебя было доброе имя. Ты ведь государственный человек. И партии, государству нашему нужно, чтобы тебя уважали, верили тебе, без тени сомнения в душе повиновались твоей воле. А вот ты зазнался…
Рябов поморщился: ему показалось, что тот малозначительный, как теперь кажется, полузабытый разговор имеет прямое отношение ко всему происходящему сейчас. Да, возможно, он, полковник Рябов, подзазнался. Командир дивизии ведь, единоначальник! Мечтал побыстрее укомплектовать полки и полюбоваться их силой, выучкой в строю, на параде… А в бою?..
