Иван Стаднюк - Человек не сдается
Маринин стоял недалеко от полковника и, точно загипнотизированный, смотрел на карту, на грозные синие стрелы, обозначавшие направления ударов танковых дивизий, вклинившихся в территорию Советского Союза и продвигавшихся в направлениях Вильнюса, Гродно, Белостока, Барановичей.
— Начинаем, товарищи! — полковник несколько раз хлестнул прутом по голенищу сапога. — Я собрал вас, чтобы ознакомить с задачей, которую получила дивизия. Но прежде всего коротко об обстановке… — Рябов помедлил, обводя озабоченным взглядом хмурые, встревоженные лица собравшихся. Затем повернулся к карте и заговорил приглушенным, с душевной болью, голосом: — Сплошная линия фронта с нашей стороны, как указывается в утренней оперативной сводке штаба армии, отсутствует. Поэтому судить с полной определенностью об обстановке трудно. Ясно одно: наши войска не успели выдвинуться в районы прикрытия и принимают бой на местах расквартирования. А это значит — врага надо ждать в любом месте, в любую минуту…
Наша мотострелковая дивизия находится в стадии формирования. Мы не готовы для того, чтобы вступить в бой. Поэтому нам приказано передислоцироваться вот в этот район… — И указка полковника обвела на карте кружок вокруг Дзержинска, небольшого районного города километрах в сорока юго-западнее Минска.
— Отступаем?! — вырвалось у младшего политрука Маринина.
Воцарилась напряженная тишина. Маринин, нахохлившийся, чуть побледневший, стоял прямо перед полковником, уставившись на него немигающими, застывшими глазами. Рябов в упор глядел на Маринина — строго, задумчиво, с какой-то затаенной тоской. Казалось, полковник забыл обо всем на свете и напряженно вдумывался в страшное слово «отступаем», смысл которого, может быть, только сейчас дошел до него. Тишина становилась невыносимой. Люди точно задержали дыхание и мучительно ждали момента, когда можно снова дышать. А полковник все молчал. Наконец заговорил:
— Разумеется, наш марш к Дзержинску наступлением не назовешь. Но приказ есть приказ… Понятно, товарищ младший политрук?
— Так точно, — Маринин потупился, шумно вздохнул.
— Так вот. Вперед нам идти не приказывают; полки наши, прямо скажем, малобоеспособны. Дивизия месяц как родилась и даже не успела как следует укомплектоваться, не говоря о том, что и людей своих мы только-только начали обучать. Но обстановка такова, что в бой нам вступить придется, и очень скоро. — Полковник повернулся к карте: — Видите, главные магистрали, ведущие на Минск, находятся севернее и южнее. За спиной у нас верховья Немана — местность малоудобная для ведения боя, для маневра… В ходе передислокации нам приказано пополниться людьми, подготовиться к встрече с врагом. Наша задача — занять оборону в районе Дзержинска, чтобы прикрывать Минск с юго-запада… — И командир дивизии расстегнул планшетку, доставая оттуда исписанные листы бумаги с боевым приказом.
Наступал третий день войны.
В середине ночи штаб дивизии покинул лес. Предстоял двухсоткилометровый путь к Дзержинску. В обычных условиях его можно было бы преодолеть за одну ночь, но сейчас дороги запружены эвакуировавшимися в тыл, к тому же штаб дивизии не мог отрываться от мотополков, которые только назывались «мото», а на самом деле были обыкновенными пехотными полками, так как машины еще не успели получить. Иначе говоря, дивизия могла занять указанный ей рубеж обороны не ранее чем через пять дней.
Золотая россыпь пустынного «Чумацкого шляха» перечеркнула глубокое ночное небо. Подслеповато щурились далекие звезды. Кажется, и до них доносился пресный терпкий запах пыли, брошенный ввысь многими сотнями автомобильных колес.
Длинная колонна машин цедила из затемненных фар на утопающую в мареве пыли дорогу туго натянутые струйки синего света и шла на восток. А с запада сполохами далеких зарниц доносилось грозное, опаляющее дыхание войны.
Вот и местечко Ильча, в котором до войны (всего лишь два дня назад!) располагался штаб мотострелковой дивизии.
В местечке, на магистральной улице, колонна почему-то остановилась. Этим воспользовались командиры, чтобы сбегать домой и узнать эвакуировались ли их семьи. По улицам и переулкам засновали люди. Скрипели и хлопали калитки.
Побежал на квартиру и младший политрук Лоб. Он даже почернел от тревоги за свою беременную жену: уехала ли она, и если уехала, то как перенесет дорогу, не разродится ли в пути?
Спешил к дому Анастасии Свиридовны и Петр Маринин: вдруг там дожидается его какая-нибудь весточка от Любы? У знакомых ворот Петр столкнулся со своей квартирохозяйкой. Анастасия Свиридовна скорбно смотрела на запруженную машинами улицу и прикладывала к глазам подол фартука.
— Утекаете! — набросилась она на Маринина. — На погибель покидаете нас?! Панам да хвашистам?..
— Что вы! — возмутился Петр. — Никто не удирает! Война, она тоже по плану ведется…
— Вижу, доплановались… Иди лучше ищи свою, может, не уехала еще.
— Люба?! — почти шепотом спросил Петр. — Где? Где же Люба?!
13
Как только грузовики с ранеными остановились в центре Ильчи, военврач Савченко побежал хлопотать о продуктах и медикаментах, а Люба, не имея ни малейшей надежды застать дома Петра, все-таки пошла искать его квартиру.
Анастасия Свиридовна встретила Любу во дворе. И хотя уже второй день мимо ее дома катился со стороны Лиды поток беженцев и многие заходили во двор или в дом напиться, передохнуть, умыться, Анастасия Свиридовна сразу угадала в Любе невесту своего квартиранта — угадала по пытливому, с затаенной надеждой взгляду девушки, еще по чему-то необъяснимому — и кинулась ей навстречу, обливаясь горючими слезами.
Зашли в дом. Люба остановилась у порога, обвела грустным взглядом комнату, в которой жил Петр, уловила невыветрившийся запах табака и с болью подумала, что вот здесь, именно здесь, и нигде больше, ждало ее счастье. И она не поспела к нему…
Подошла к столу, с уголка придвинула к себе стопку тетрадей, исписанных таким знакомым, родным почерком. Это были конспекты Петра, привезенные из училища. Бездумно перелистала верхнюю тетрадь, остановила взгляд на какой-то странице, заметив, что слово «надломленный» написано с одним «н». Взяла в стакане карандаш и, исправив ошибку, жирно подчеркнула ее.
За спиной в голос, по-бабьи рыдала Анастасия Свиридовна. Брызнули скупые слезы и из глаз Любы. Она тут же вытерла их, присела на стул, не зная, что делать дальше, о чем говорить с этой некрасивой, но такой сердечной женщиной.
— А он-то, бедненький, как убивался по тебе! — причитала Анастасия Свиридовна. — Я и комнату приготовила, двуспальную кровать поставила…
— Это Петя так распорядился?! — с горечью улыбнулась Люба.
— А то кто же? Ты ведь невеста ему… И нет вам счастья — молоденьким да славным… Только жить да жить бы…
— Невеста… — тихо повторила Люба, как бы прислушиваясь к звучанию этого чистого, весеннего слова — «невеста».
Вскоре Анастасия Свиридовна провожала Любу. Вышли на улицу, остановились у калитки. У двора напротив Аня Велехова — гибкая и подвижная — складывала в «эмку» чемоданы и узлы. Шофер ведерком наливал в радиатор воду, готовясь в дальнюю дорогу.
Увидев Анастасию Свиридовну, Аня кинулась к ней:
— Петя не приезжал?! Ничего от него не слышно?..
Люба настороженно посмотрела на девушку, затем перевела вопросительный взгляд на Анастасию Свиридовну.
— Нет, не приезжал, — ответила та. — Это соседка наша, — пояснила она Любе, указывая на Аню. — Дочка Велехова — начальника военных дохторов. А это, — обращаясь к Ане и кивая головой на Любу, — невеста моего квартиранта… Не довелось встретиться…
— Невеста Пети? — не то с испугом, не то с крайним удивлением прошептала Аня. Она критически оглядела Любу. — Ты… вы его невеста?..
— Да, невеста! — вызывающе ответила Люба, уловив в словах Ани не праздное девичье любопытство. После некоторого раздумья добавила: — Была невеста, а теперь вот… жена.
«Бреши, бреши!» — усмехнулась про себя Анастасия Свиридовна, догадавшись о тревоге Любы и смятении Ани, глядя на последнюю с сожалением.
— Так, значит, это он вас вчера собирался встречать? — заметно побледнев, допытывалась Аня.
— А то кого же? — Люба не сводила с Ани откровенно враждебного и чуть торжествующего взгляда. — Конечно, меня.
Так они и расстались. Не успев познакомиться, уже ненавидели друг друга. Никто из них не подозревал, что расстаются ненадолго и что это внезапно родившееся чувство очень скоро, так же внезапно, пройдет и сменится другим, но самой дорогой ценой заплатит одна из этих милых девушек за то новое чувство…
Машины с ранеными стояли в узком переулке, в тени высоких ясеней. В кузовах остались только лежачие и те, кто не мог передвигаться, да в передней машине — женщина с шестью ребятишками. Все остальные разбрелись по ближайшим дворам, сидели на завалинках. Ильчанские женщины, девушки, старики угощали раненых молоком, медом, пирогами, расспрашивали о боях у границы, все еще не веря, что враг вторгся в пределы Белоруссии.
