Вихрь - Йожеф Дарваш
Вслед за нашими пушками заговорила артиллерия противника. Сначала редко и беспорядочно, потом ритмично. Разгорелась жаркая артиллерийская дуэль. Вражеские снаряды рвались недалеко от нас, поэтому пришлось уйти в укрытие.
Тем временем стало еще светлее. Видны были не только станционные здания и отливающие серебром нитки многочисленных путей, но и снующие по ним паровозы с вагонами. Снаряды нашей артиллерии ложились на станции: то там, то сям можно было видеть, как в воздух летели колеса, доски от вагонов. На станции поднялась паника. Солдаты противника испуганно бегали по перрону, не зная, где найти убежище.
Наконец справа на путях показался наш бронепоезд. Он полз, ворочая башнями с пушками, которые нащупывали важные цели. Однако интервенты быстро опомнились и пустили против него свой поезд с несколькими открытыми платформами, на которых были установлены пушки. Началась артиллерийская дуэль двух поездов, продолжавшаяся всего несколько минут и кончившаяся тем, что несколько прямых попаданий сделали поезд противника полностью небоеспособным.
Постепенно смолкла и батарея противника, обстреливавшая нас с горы Аваш. Как только артиллерийская канонада смолкла, солдаты Ландлера перешли в наступление. Чехи начали отходить, прикрываясь огнем жиденьких заградительных отрядов, которые безуспешно старались задержать продвижение наступающих войск.
Корпус Ландлера с ходу захватил железнодорожную станцию и стал просачиваться в город. Полностью город был занят только на следующий день. В первых рядах наступающих шли рабочие роты, сражавшиеся с невиданным до сих пор воодушевлением. Чувствовалось, что эти простые люди защищали свою родину. После взятия Мишкольца было обнародовано послание к рабочим Чехии и всей Европы, в котором говорилось, что венгерские рабочие сражаются за свою родину, сражаются и за них. Дальше шел призыв к солидарности.
Убитых (их особенно много оказалось среди металлистов и почтовиков, шедших в первых рядах) похоронили с почестями. Население города радостно встретило своих освободителей. Богачи ушли из города вместе с отступающими войсками противника. Жители города стояли на улицах, приветственно махали нам и кричали:
— Да здравствует Красная Армия!
— Да здравствует свободная родина трудящихся!
— Да здравствует союз советского и венгерского народов!
Красноармейцы шли в колоннах, распевая революционные песни. На лицах некоторых жителей можно было заметить слезы. Я видел, как Ландлер снял и протер очки, хотя стекла совсем не запотели.
После взятия Мишкольца части Красной Армии должны были двигаться дальше на север, разрезать надвое фронт чехов и румын, чтобы через Карпаты выйти на соединение с Красной Армией русских. Таков был план Штромфельда.
Париж, Лондон и Вашингтон негодовали и содрогались от страха.
Клара Бихари
БОЧКА
Четыре долгих года Гейнц воевал на русском фронте. Он был для фюрера хорошим и послушным солдатом, послушным подчиненным для унтер-офицеров, которые именно поэтому никогда не забывали о нем, когда посылали какой-нибудь отряд с заданием «охотиться» на партизан или же в какое-нибудь русское село с карательными целями. А у Гейнца это вызывало чувство еще большего воодушевления и преданности. По указанию одного эсэсовского унтер-офицера он вел точный учет отправленных на тот свет ради приобретения гитлеровцами «жизненного пространства» русских стариков, женщин, детей, занося их в специальную тетрадь большими, разбегавшимися в разные стороны буквами. Эту тетрадь Гейнц уничтожил лишь накануне того дня, когда он попал в плен. Он приобрел большой опыт стрельбы по живым целям и уже в конце второго года службы мог без промаха попасть в затылок бегущего зигзагами человека. Однако больше всего он любил стрелять по приговоренным к смерти.
— Тут человек стоит не шелохнется, — объяснял ему унтер-эсэсовец. — Работа не тяжелая, не вспотеешь. А главное — знаешь, что, пока ты из-за кустов целишься в одного русского партизана, другой партизан не свалится тебе на шею сзади. Тут ты можешь работать со всеми удобствами и научишься владеть винтовкой не хуже сибирского охотника.
Гейнц полностью был согласен со своим командиром. На базарных площадях он ставил к стенке людей, которые действительно стояли неподвижно, так что он вполне мог набить руку на стрельбе. Очень скоро он стал смотреть на людей, особенно на женщин и детей, которые стояли у него под мушкой, как на бездушных кукол. Усердствуя, он сам себе ставил задачу — всадить ли пулю в сердце, в голову или в живот своей жертве. Он чувствовал приятное удовлетворение, даже какую-то дрожь, когда сразу после выстрела его очередная жертва с глухим стуком падала на бок или на спину. Несколько позже, когда такой способ расправы над мирными сельскими жителями надоел ему, он по совету своих командиров и друзей и, поддавшись какому-то внутреннему побуждению, стал регулярно тренироваться в бросании тесака. Не удивительно, что за время, пока гитлеровская армия наступала, Гейнц был дважды награжден.
В конце четвертого года войны, при отступлении, полузамерзший и полуголодный Гейнц попал в плен к русским. Некоторое время, пока не поправился и не набрал сил, он жил в лагере для военнопленных, а затем его забрали на сельскохозяйственные работы. В деревне, в поле, на пашне он чувствовал себя как-то странно. У него было такое чувство, будто вокруг него двигались сотни живых целей, и он первое время то и дело хватался за несуществующую винтовку. В минуты отдыха и даже во время косовицы или уборки кукурузы ему вдруг приходила в голову мысль о том, как одним выстрелом, без промаха, можно было бы уложить кого-нибудь из работавших неподалеку. Все это было только игрой воображения, не находившего для себя другой пищи. Постепенно Гейнц привык к новой нелегкой работе: он ведь и сам происходил из крестьян. Он снова почувствовал себя здоровым, радовался свежему воздуху, солнцу, ветру и тому, что русские обращаются с ним как с человеком, добры к нему, весело подшучивают над его плохим произношением. Радовался он и хорошему ломтю хлеба и еде, придававшей ему силы.
Тогда у него появилось такое чувство, будто он во второй раз родился на свет. Прошлое, детские и юношеские годы, воспоминания и события военных лет, все это окутал туман.
После трехлетнего пребывания Гейнца в плену перед ним открылся путь в новую жизнь. Однажды его посадили на поезд и отправили на родину. На дорогу русские надавали ему еды, снабдили одеждой. А одна старая русская женщина, у которой он изредка покупал молоко и фрукты, прощаясь с ним, даже всплакнула. Дорогой Гейнц грыз яблоки, которые старуха сунула ему как гостинец и, вспоминая ее
