Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Стоило нам уйти с поля боя, как на этот же участок фронта обрушила огонь наша дальнобойная артиллерия калибра более 300 миллиметров, которая базировалась в одном-двух километрах в лесу возле нынешнего Дарницкого мясокомбината. Эти огромные орудия, видимо снятые с батарей береговой обороны, били так, что колебалась земля на нашем аэродроме в Броварах, песок сыпался между бревен наката моей землянки. Немецкие позиции покрывались воронками глубиной в 3–4 метра, и после работы этой артиллерии мне самому приходилось видеть, как убитые немцы валяются по всему периметру разрыва, буквально как дрова. Осколочные снаряды большого калибра перепахивали землю в радиусе 50 метров.
За штурмовой атакой в тот день наблюдали с командного пункта нашей 36-ой истребительно-авиационной дивизии, который тогда находился на крыше, позже, ресторана «Киев», на улице Короленко, ныне Владимирской. Нашей эскадрилье была объявлена благодарность. Тогда еще эта самая дешевая из валют имела хождение, и мы ходили гордые. Словом, оборона Киева становилась достаточно эффективной, а немцы несли большие потери. Войска генерала Власова отступать не собирались. Эх, сюда бы наших ребят, попавших в плен и погибших на границе из-за идиотских приказов «великого стратега». В то же время следовало ожидать, что немцы будут следовать принципу: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.
Вообще день 21 июля складывался для нас удачно. Во время атаки позиций противника в районе Голосеевского леса я увидел, как два наших И-16 устремились на запад в сторону Василькова, где, неподалеку от Глевахи, немцами был поднят воздушный шар с прицепленной корзиной для наблюдателя. «Ишачки» с первой же атаки поразили его пушечным огнем, и загоревшийся баллон рухнул на землю с высоты примерно 150 метров. Как мне помнится, один из наших истребителей пилотировал летчик первой эскадрильи нашего полка Савченко, погибший позже под Харьковом.
На следующий день, 22 июля, эпицентр воздушных сражений переместился в район днепровских мостов. Почин сделало звено, которое я, согласно очереди, водил на барражирование в течение всего светового дня. «Попхем» сообщил нам о приближении противника. Мы развернулись на юг и пошли навстречу врагу. Как обычно, во рту пересохло, все тело сжалось в комок, отчаянно колотилось сердце. В воздухе все делается быстро, и секунд через сорок я увидел на горизонте боевой строй бомбардировщиков противника. Шли три девятки «Ю-88» в боевом построении — одна за другой. 22 июля 1941 года солнце палило вовсю. Был полдень, и нам, летящим на юг, солнечные лучи били прямо в глаза, мешая определить дистанцию ракетного пуска. А немцы удачно расположились спиной к солнцу. Я подал команду рукой для включения тумблера электросети и установил сбрасыватель ракет попарно. С трех тысяч метров я принялся нажимать кнопки пуска с интервалом в полторы секунды. Ведомые, Деркач и Киктенко, повторяли все мои действия. Как обычно, первый залп получился пристрелочным, а последующие снаряды рвались вблизи самолетов противника. Должен сказать, что и ракетное оружие, прекрасное мощное боевое средство, было здорово недоработано нашими конструкторами. Ракеты пускались на глазок, без всякого прицела. А если еще оперение стабилизатора было слегка погнуто во время транспортировки, то ракета начинала вилять в воздухе, и было совершенно непонятно, где же ей суждено разорваться. На 2000 метров дистанции стрельбы, даже в случае удачи, ракета давала до 10 метров отклонения от прицельной линии, что очень снижало боевой эффект этого грозного оружия. Страдали этим же недостатком и наземные «Катюши». Немцы, большие мастера зарываться в землю, скоро научились вовремя прятаться от их огня. И выходило так, что на поверхности бушует море огня от ракетных снарядов, а противник спокойно пересиживает в укрытиях. И после пуска наших ракет боевой строй немецких бомбардировщиков упорно шел к цели — мостам через Днепр, хотя две машины и потянули за собой черные шлейфы дыма.
Буквально через несколько секунд после нашей атаки зенитная артиллерия открыла заградительный огонь. Мы не имели права входить в эту зону, но, увлекшись погоней за немецкими бомбардировщиками, которые, сбросив бомбы, не долетев до цели, возле села Теличка, сделали правый разворот и пошли на запад, вскочили в охраняемую зенитчиками зону. Нашим артиллеристам прекрасно было видно с земли, что это «Чайки» — кроме того, мы раскачивали самолеты с борта на борт и с крыла на крыло, показывая, что «свои». Да и они не могли нас не узнать, мы обычно взлетали над их батареей, набирая высоту, и тем не менее, очевидно, руководствуясь дурацким принципом: «Бей своих, чтоб чужие боялись», артиллерийская браха дала по нам четыре залпа.
Как у нас водится, огонь по своим, в отличие от противника, получился чрезвычайно эффективным. Один из снарядов разорвался среди строя нашего звена, и осколок снаряда, угодив по моему самолету, пробил масляный бак. Горячее моторное масло хлынуло в кабину, обливая меня самого и, что хуже всего, летные очки. Нужно было срочно добираться до своего аэродрома. Да не тут-то было, за какие-нибудь 20 секунд масло полностью вытекло из бака. Естественно, мотор стал стремительно нагреваться и термопара головок цилиндров поднялась до предела — 280 градусов плюс. Мотор сразу же заклинило и я из летчика-истребителя превратился в планериста. Не самый лучший вариант, особенно если учесть, что по маршруту нигде не было специально подготовленного аэродрома, а местность под Киевом: то гора, то сосна. Тем не менее, выбирать не приходилось и я, стащив с головы залитые маслом летные очки, начал планировать с высоты 3000 метров под прикрытием своих ведомых Деркача и Киктенко, на случай появления немецкого истребителя, легкой жертвой которого я бы стал. Впрочем, дело и без этого было достаточно скверное. Как ни выбирал я самую выгодную глиссаду планирования, но становилось ясно, что до аэродрома не дотянуть. К моим глазам приближались сосны, кустарники и песчаные дюны южнее нашего Броварского аэродрома. Перспектива благополучной посадки была туманной. Перед мысленным взором ясно представали множество пней и стволов валежного леса, которым усеяна вырубка, где предстояло садиться: в лесном хозяйстве порядки были, как и всюду. Высоты оставалась какая-нибудь сотня метров, а до аэродрома примерно 2,5 километра. Нужно было садиться хоть к черту на рога. В эти, возможно, последние минуты своей жизни, мне многое вспомнилось. Все, что написано в книжках о мгновениях всей жизни, которые разум прокручивает, как в кино, перед глазами в критической обстановке — правда. Мне вспомнилась прабабушка Татьяна, а также мои летные инструктора, которые в один голос учили: «Главное, не робей». Верный путь к гибели — неправильное решение, диктуемое малодушием. Да и азовские рыбаки, попадавшие в штормы, советовали: в любой ситуации не паникуй, сохраняй хладнокровие и расчетливость, мужайся и дерзай, только тогда ты будешь непобедим. А еще у меня был талисман. Была тогда неплохая традиция: фронтовикам получать подарки из тыла. Из посылок брали, что кому под руку попадется. Мне попался неказистый, но очень дорогой подарок: письмо, в которое был вложен маленький носовой платочек из белого полотна, с вышитым наискось красными нитками пожеланием: «Будь непобедим». Как-то так получилось, что после того, как я несколько раз выходил живым из разных переделок с совершенно случайно оказавшимся у меня платочком в кармане, я переложил его в левый боковой карман и всю войну хранил вместе с партийным билетом. И, видимо, крепко пожелала мне добра эта неизвестная мне киевлянка, если до самого конца войны в самых разных ситуациях ни одному немцу не удалось по-настоящему, как говорят на Кубани, наломать мне хвоста.
Тем временем, земля стремительно приближалась. Выходило, что мне придется приземляться на песчаные дюны, покрытые гибкой лозой, метров до двух высотой. Я выровнял самолет над землей и выдержав его в планировании до потери скорости, добором ручки пилотирования приземлился на длинную песчаную дюну, поросшую кустарником и молодым лесом. Самолет принялся скользить с ужасным скрежетом, продираясь брюхом по кустарникам, видимо, сыгравшим роль своеобразной катапульты. Во всяком случае, моя машина снова подпрыгнула в воздух и пролетела метров 25. Потом снова приземлилась и со скрежетом поехала по песку и кустарнику. Наконец, «Чайка» зацепилась за старый пень левой нижней плоскостью и стала вращаться вокруг него, поднимая тучи пыли и песка. Окажись пень на метр ближе к центру моего самолета, и моя песня была бы спета. Впрочем, и без того мне досталось. Во время всего этого вращения меня с бешеной силой бросало по кабине самолета, ударяя головой то о приборную доску, то о защитный козырек кабины. Легко могло бы сломать при такой болтанке шею или, по крайней мене, ребра. Но Бог миловал. Яростно хрустели молодые деревья и кустарник под моим самолетом. Это вращение притормозило скорость, и самолет, оторвавшись от этого пенька, прополз по песку и кустарникам еще метров 50 хвостом вперед и остановился, задымившись. Я вылез из кабины и, отбежав в сторону, сбросил с себя парашют.
