Под звездою Москвы - Иван Фёдорович Попов
Матье заинтересовало не только настоящее этой страны, но и ее прошлое. Его русский приятель переводил ему из книг по истории России. Матье был особенно поражен тем, что, во время расцвета городских вольностей и богатств в его родной Фландрии, далекое русское племя вело непрерывные войны с азиатскими кочевниками, как часовой охраняя и сторожа покой и труд Западной Европы.
Матье был увлечен рассказами своего нового приятеля об этой загадочной стране. И однажды они оба решили отправиться туда и посмотреть на все необычайное собственными глазами.
Но, узнав о том, что у него на родине растет сын. Матье расстался со своим русским другом и в тот же день, как получил письмо Альберта, выехал в Бельгию.
Встречу с родиной, с Марике и с сыном Матье ощутил как новое свое рожденье. Казалось, все началось для него впервые. Как будто он вышел из могилы в весенний солнечный день и на него повеяло свежестью полей и теплом благоухающих лесов. Пережитое горе истлело в могиле, и теперь его ядовитый прах развеяли благодатные ветры, прилетевшие с чистых горных вершин, сияющих под голубым небом.
Матье вдруг понял, как суетно было его горе и как перед величием простой человеческой любви ничтожны обиды, какие может нанести нам судьба, и как непобедима сила всегда обновляющейся и торжествующей жизни.
Матье готов был все забыть. И забыл. Так велика была в нем сила жизни. Но Марике не забыла ничего. На ее лицо легла тень грусти; в ее взгляде остался навеки испуг, как будто она ждала каждый миг нового несчастья.
Матье расставался с сыном, только уходя на работу на ружейный завод. Когда Ренэ стал ходить в школу, Матье ездил в Брюссель и получил разрешение от правления акционерного общества на то, чтоб отлучаться с завода два раза в день на полчаса: утром Матье сам отводил Ренэ в школу, после занятий он сам приводил его из школы домой.
Матье, однако, чувствовал себя иностранцем у себя на родине. Он жаловался, что ему представлялось все тесным в густо перенаселенной Бельгии. Ему казалось, что даже его руки слишком длинны для маленькой Фландрии: «Вытяну их на север, — пальцы окажутся в Англии, вытяну на юг — достану Париж, а на восток — смогу рвать тюльпаны в Голландии или звонить на колокольнях в Пруссии».
Он носил по американской привычке просторные пиджаки, каких не носят в Бельгии. Шаг его стал по-американски широк, походка уверенной и размашистой; так в его городке не шагали даже самые обеспеченные рантье и самые гордые богачи. Подавая руку при встрече, он не тянул вашу кисть по-европейски вниз, а раскачивал ее далеко из стороны в сторону, как делают американцы на севере; и не отпускал долго как будто для того, чтоб показать, что ему не надо никуда торопиться.
Между братьями стали нередки ссоры. Альберт подсмеивался над постоянно повторяемыми старшим братом опасениями нового германского нашествия на Бельгию.
— Либо это у тебя, Матье, стало пунктиком помешательства, и я готов тогда это извинить, — на болезнь нельзя сердиться, — либо ты сделался безнадежно старомодным и отсталым. Нельзя же петь все время старые песни. Ты становишься, Матье, смешным ворчуном, отставшим от своей эпохи.
— Дело не в том, Альберт, что я повторяю старые песни, а в том, что ваши песни совсем не новы. Я не политик, правда. Но я тебя спрошу: разве не бывало у нас в старину, во время векового чужеземного владычества над нашими предками, что богатые фламандские патриции из жажды наживы, из-за личной корысти или из узкого местничества ослабляли борьбу наших городских общин за независимость и свободу? Нас, переживших страшное четырехлетие немецкого нашествия, надо упрекать не за наши постоянные напоминания о немецких зверствах и завоевательских планах, а, пожалуй, скорее за то, что мы больше указываем на постигший немцев разгром и меньше вспоминаем о неуменьи союзников во-время объединять свои силы. Все ваши послевоенные деятели увлечены только погоней за личным благополучием. Как вы приготовили народ к испытаниям? Какими идеалами вы увлекли его? Чем подкрепили его вековой патриотизм? Чем вооружили его вековую способность к геройским подвигам? Вот я о чем тебя спрашиваю. И на это я от тебя ответа не слышу. Ты сам стал бесстрастным созерцателем среди твоих цветов и грядок. Ты сам безмятежно живешь в довольстве, без большой мечты. Ты сам стал равнодушным ко всему, что вне пределов твоего тихого, мирного городка, богатого былым искусством и былою боевою славой. У тетки Луизы в комнате я видел школьную «карту, провозглашающую величие маленькой Бельгии». Может быть, нам снять со стенки эту карту?
* * *
Протекли года. Война пришла. Ее ничто не отвратило.
И снова теперь братья стояли перед «картой, провозглашающей величие маленькой Бельгии». Матье ждал.
— Дай же мне ответ, Альберт. Поддержишь ты меня или нет? Люди ждут, — пойдем к ним! Скажи им твое мужественное слово.
— Нет, Матье, я не пойду…
Альберт хорошо знал буйный характер своего брата, — предосторожности ради он отступил шага на два от Матье, ожидая резкой вспышки, и встал в позицию, чтоб отразить нападение, если Матье, вспылив, ударит его.
Но произошло не то, чего ждал Альберт. Матье поник и сидел молча.
Тогда Альберт понял, какое глубокое горе он причинил брату. Но что он мог сделать иное?
Матье сдержал в себе кипящее волнение и сказал строго, неторопливо, с глубокой тоской:
— Ты ли это, мой брат? Тебя ли я слышу? Пред тобой ли стою?
Матье рассказал брату о том, что он видел в своих рискованных скитаниях по родной стране. Он видел эшелоны товарных вагонов с молодыми женщинами и девушками, малолетками, которых оккупанты принудительно отправляли в публичные дома для немецких офицеров и солдат. Он видел, как угоняли из городов тысячи бельгийских рабочих на невольнические работы в Германии. Он побывал в деревнях, где немцы отобрали последнюю картофелину у крестьянина за неточные соблюдения поставок для немецкой армии. Он побывал в семьях тех людей, которых немцы взяли как заложников. Он сам испытал вместе с этими семьями ужас постоянного ожиданья смерти несчастных пленников.
Альберт прервал брата:
— А разве мне все это неизвестно? Все знаю, все. И ужасаюсь так же, как и ты. Но не о размерах беды и зла мы
