Орлиное сердце - Борис Иосифович Слободянюк
Петр и Наталка садятся на широкий пенек у ракитника. Он легонько кладет ей на плечо руку, перебирает толстую девичью косу. А коса шелковистая, нежная, как хорошо вычесанная льняная пряжа.
Наталка вздыхает, приникает к крепкому плечу — возле него спокойно, приятно, радостно. Прижмешься и забудешь про все на свете: и про то, что завтра с росой бежать на панские поля, и про нагайку Гавкуна, и про вечные заботы дома, и про всю крепостную долю…
— А знаешь, Петро, я тебя впервые увидела как раз здесь, возле этого ракитника, — тихонько вспоминает Наталка.
— Знаю, голубонька, — наклоняется к ней матрос. — Я вот там стоял с учителем, а ты запела. Наверное, не только я, а и соловьи тогда заслушались твоим пением.
Петр крепче обнял девушку, и сердце в ее груди сладко замерло. «Любит ли он меня так, как я его?» — думалось ей.
— А правду ли говорят люди, что тот спесивый Гнатко, то ничтожество, добивается согласия пана на брак с тобой? — вдруг спросил Петр, и в голосе его послышалась тревога.
— Ой, Петрик мой, соколик сизокрыленький! — горячо заговорила дивчина. — Видно, добивается. Старый Скыба приходил к моему отцу. Говорил: если по доброму миру не захотите, то пан вас заставит отдать Наталку за моего Гната. Но ведь противен он мне, ненавижу я его… Петрику, не дай меня в обиду, ведь погибну я там с печали и горя, высохну со скорби за тобою. Руки на себя наложу!.. Один ты у меня на всем свете белом… Как солнышко ясное.
Петра обдала горячая волна нежности. Еще крепче обнял, он теплые девичьи плечи, прижал голову Наталки к своей груди, чтобы утихомирить стук своего сердца, которое билось, казалось, на весь ракитник, как большой церковный колокол во время пожара.
— Чаечка моя! Ласточка! Да я всю душу вытрясу из того Гнатка! Не быть этому! Вовек не быть! — с гневом прошептал Петр и, помолчав немного, смущённо и взволнованно добавил: — Я уже давно хотел тебе сказать… Признаться тебе, что… я… тебя…
Наталка поняла. Да нужно ли еще признаваться, когда она сама все видит, чувствует? Обвила шею любимого руками, прижалась к нему.
— Я знаю, что ты хотел сказать, — зашептала она ему на ухо. — Я тоже тебя люблю… На всю жизнь…
В груди Петра все ликовало. Наталка сидела вот тут, рядом, обнимала его за шею теплыми руками, обдавала своим горячим дыханием, а он гладил эти руки, прижимал к сердцу.
— Я пришлю сватов. А осенью поженимся. Так ведь? Согласна ли?
Из девичьих очей потекли радостные слезы.
— Тато хочет, чтобы ты пристал в приймы [2]. А потом, может, и свою халупу как-нибудь слепим, — начала уже мечтать Наталка. — Настанет же когда-нибудь облегчение людям. Все говорят, что вот-вот выйдет воля… Как ты думаешь, Петрик?
Матрос задумчиво склонил голову.
— Воля? Должна быть, уж очень паны угнетают крепостных. Как скотину… А мы ведь все-таки люди, не собаки. Слышал я, что во многих губерниях мужики за вилы да за топоры берутся. Да и у нас тоже не так спокойно. Царь же должен все это видеть!.. Будет! Обязательно будет воля, Наталка! Какое это счастье для человека — воля!..
Так сидели они ночью вдвоем, мечтая о будущем… Холодной начищенной медью поблескивал месяц, маленькими свечками мерцали звезды. Сияние месяца отражалось в реке, и казалось, что на воде зацвела большая золотая лилия с длинным светлым корнем, который вырастал с самого дна реки. Вокруг в хатах не было видно ни огонька: не по карману крепостному освещение, да и сидеть вечерами некогда — с рассветом ожидает панская работа.
Кругом темно и тихо. Вся природа погрузилась в сон. Не спят только два влюбленных сердца, чистые, словно степные источнику, и светлые, словно раннее солнышко. И хотя жизнь вокруг тоже темная, как вот эта ночь, эти сердца все же горят своей радостью и живут надеждой.
Наталка прижимается к Петру, дотрагивается рукой до медалей и крестов на его груди. Они холодные и мокрые то ли от ночной росы, то ли от Наталкиных слез. Девушка перебирает их пальцами и задумывается.
— Петрику, — обращается она к своему любимому. — А за что тебе дали эти кресты и медали?
— Это долго рассказывать, — неохотно говорит матрос.
— А ты расскажи… Хотя немножко. Люди разное передают, а сам ты никогда не рассказывал. Ну хотя бы вот этот первый крестик… — Наталка коснулась указательным пальцем Георгиевского креста.
Петр вздохнул.
— Это еще на «Иегудииле» заслужил, — ответил коротко и умолк.
— А что это — «Гудиил»?
— Наш линейный корабль так назывался — «Иегудиил», — уже охотнее объяснил матрос, — Большая посудина была. Я на нем несколько лет плавал… В тридцатом флотском экипаже комендором был.
— Кем был?
— Комендором. Бомбардиром, значит, артиллеристом! Так назывался тот, кто из корабельных пушек стреляет, — уже совсем оживился Петр. — Когда на Севастополь начали наступать чужеземные войска, мы стояли на боевой позиции против Южной бухты. Приказ нам был такой: поддержать корабельными пушками наши бастионы…
Петр весь отдался воспоминаниям. Возле Наталки сидел уже не застенчивый парубок, который боялся обнять девушку и сказать ей о своей любви… Нет, это был бесстрашный севастопольский воин. Наталка слушала рассказ, и перед ней вставали героические грозные картины…
Бьют французские мортиры по русским ложементам [3]. Словно молнии летят вражеские бомбы, падают, шипят, разрываются, осыпая раскаленным металлом русских воинов. Наши пушки посылают в ответ свои бомбы. Вокруг гул, дым, стоны, крики… Уже умолкла одна русская батарея. Вышла из строя другая. Из английских укреплений поднимаются солдаты и все быстрее, быстрее движутся
