Орлиное сердце - Борис Иосифович Слободянюк
— Чья ни есть, а рубить не смей! — крикнул Петр и заслонил собой дерево, раскинув двумя руками по стволу полы кожуха. — Не дам!
— Отойди! — закричал Максим, подняв вверх топор, и его глаза загорелись хищным огоньком. — Отойди, приблуда!
— Что? Ты на меня топор поднимаешь? Приблуда! — выкрикнул Петр и в ту же минуту быстро выхватил из рук Максима тяжелый топор. Испугавшись, богатей отскочил в сторону, зажмурил глаза в ожидании удара. А Петр спокойно стоял перед ним и тяжело дышал.
— Не бойся, дядьку! — сказал наконец матрос, переводя дух. — Я не собираюсь рубить такие дурные головы…
Максим осмелел.
— Отдай топор, — прошипел он. — Иначе пойду к становому! Слышишь?
— Не кричи, а слушай, что я буду говорить. — Петр переложил топор из левой руки в правую. — Вот тут рыжая глина, видишь, куча? Так возьми ведро воды, размочи эту глину и залепи все раны на груше.
Максим стоял, враждебно глядя на Петра.
— Я кому сказал? — крикнул матрос, подняв топор, и богатей сразу же побежал за глиной. Через некоторое время Максим кончил замазывать рану на стволе груши.
— Чтобы больше ты не рубил грушу! — приказал Петр. — Я этот топор брошу в прорубь. А если, упаси бог, ты у кого-нибудь одолжишь второй и начнешь снова рубить это дерево, то я и среди ночи стяну тебя с печки и тоже утоплю в той самой проруби… Слышишь?
Петр медленно вышел со двора, держа в руке топор. За ним степенно последовал и Гаврилко, который все это время с тревожным любопытством смотрел сквозь щель в плетеном хворостяном заборе.
…Медленно зарубцовывалась рана на старом стволе. Каждую весну из нее тек, будто сукровица, желтый сок, и люди говорили: матросская груша плачет. Потом та рана зажила, и груша по-прежнему стала могучей, крепкой, и самый сильный ветер не мог сломить на ней ни единой ветки.
ЩЕДРОЕ СЕРДЦЕ
В воскресенье на выгоне возле криницы играла музыка. Сельский дударь дед Панько свистел на свирели, шутник Филипп, известный на все Ометинцы, бренчал на цимбалах, а подросток Гордийко бил в бубен — тройная музыка. Дивчата водили хоровод, играли в подоля-ночки. Посмотришь со стороны — будто весь выгон маком зацвел. Которая из дивчат побогаче, на той монисто в пять-шесть рядков, вышитый корсет, вся спина лентами покрыта, на ногах черевички или сапожки поскрипывают. Но таких очень мало. А то все бедняцкие дочки: две-три ленточки в косах, вышитая праздничная сорочка из полотна, передник из дешевенькой материи, ноги босые. Бедные, но и они в воскресенье хотят повеселиться. Молодая душа!
А парубки все топчутся возле криницы. Кто сидит на желобе, выдолбленном в толстом дубовом стволе, кто стоит. Сынки богачей, в каракулевых шапках, добротных свитках да сапогах, лузгают семечки из подсолнуха. Но их и не видно среди бедноты. Бедных парубков больше — куда там! Кто в плохонькой свитке, а кто лишь в одной сорочке, кто в постолах, а кто и босой. Зато уж на танцы, на песни, на шутки да на разные затеи — ого! — эти хлопцы мастаки…
В Ивановой хате слышно, как выводит свирель на выгоне, как выбухивает бубен. Петр — он тогда жил у Ивана — только что побрился на ощупь возле окна, умылся во дворе холодной водой — лицо даже горело — и зашел в хату.
Иван сидел возле стола, положив на грубые доски большие натруженные руки. Вошел Петр, вытерся жестким полотняным полотенцем.
— А почему ты, Петро, на музыки не идешь? — спросил Иван. — Скоро и свечереет, хлопцы и дивчата начнут расходиться.
— Я как раз и собираюсь, — причесал чуб Петр. — Танцор из меня, правда, плохой, а так пойду посмотреть да поговорить с хлопцами…
— Не только с хлопцами, а и с дивчатами, — усмехнулся Иван. — Наталка там уже, наверное, все глаза высмотрела…
Лицо Петра мгновенно вспыхнуло, а Иван, словно не заметив этого, продолжал:
— Дивчина хорошая. И работящая. А поет как птичка… Где-то там в сундуке лежит моя паруботская свитка да шапка — надевай да иди повеселись, — предложил он Петру. — Достань, Оксана, из сундука мое паруботство.
Петр возразил:
— Да что вы, дядьку Иван! Где это видано, чтобы я в чужой одежде в люди появлялся? Пойду лучше в своей, флотской. Привык к ней… Да и дорога она мне…
— Как знаешь, — не стал настаивать Иван.
Петр снял с гвоздя мундир с крестами, оделся, вышел на улицу и зашагал на выгон.
— «Матрос идет! — зашумели радостно хлопцы, увидев Петра. Все уважали героя, а кое-кто и побаивался.
Петр считался в селе уже старым парубком. Несмотря на это, многие дивчины заглядывались из-за тына, когда он проходил по улице, стройный, широкоплечий, приветливый. Ох, что и говорить, многие матери хотели бы в свою хату такого зятя, хотя и нет у него ничего за душой, кроме мундира матросского да крестов на груди. Зато даже волостной старшина за руку здоровается с ним и шапку первый снимает при встрече.
Но Петр не волочится за девками. Ходит лишь к одной Наталке. Топчет туда дорожку и Гнатко, сын Кирилла Скыбы. Кто его знает, правда или нет, а прошел по селу слух, что старый Скыба будто бы панскому управляющему Грунеру носил что-то, просил написать пану в Петербург, чтобы тот дал разрешение женить Гнатка на Касьяненковой Наталке. Да и девушка стоит того, чтобы только так добиваться, хоть и бедная. Скыба, чертяка, богатый. На пасху девушки в веснянках даже пели Наталке с Гнатком. А это уже кое-что значит…
Но Микола сказал, что не отдаст дочку за Скыбу, пусть тот хоть на дыбы становится. А тут и Петр начал захаживать. Видели все, как он несколько вечеров сидел с Наталкой. Скыбы, если бы могли, то съели бы Петра с костями, в ложке воды утопили. Эге, да ее матроса небось и в целом море не утопишь…
Идет Петр на выгон, дивчата с интересом поглядывают на него, а Наталка спряталась за чужие спины, как будто и не замечает, хотя очи нет-нет да и взглянут поверх голов подруг. Уже он подошел к хлопцам, поздоровался; те сразу же обступили его, расспрашивают о чем-то, смеются, а дед Панько, бывший солдат, вытер об рукав свирель да и выкрикнул:
— Для нашего егорьевского кавалера — дробную полечку!
Свирель засвистела, запищала, зазвенели цимбалы, заухал бубен, хлопцы направились к дивчатам. К каждой спешил парубок — ведь
