Владимир Лидин - Три повести
И она соглашалась, что надо прибрать и на горище, и поправить трубу, которая дымит, и завести кабанчика, и качек[39], чтобы было богато, и чтобы у него, Гришка, были тетрадки для школы… Она постепенно привязалась к нему. Две недели спустя, когда взвешивали на весах его худенькое, с торчащими ребрами, тельце и весы отметили, что в нем прибавилось два килограмма, она была почти счастлива. Однажды, забывшись или, может быть, охваченный сильным чувством тоски, он назвал ее словом, которого так недоставало ему:
— Мамо…
— Спи, спи сынок, — ответила она, кладя ему руку на голову, и он затих от этой утерянной им ласки.
И, как всегда в детстве, было позабыто самое худшее и осталось одно только лучшее… стал этот дом, где его приютили, родным, и стала она вместо матери. Но и она нашла выход своей тоске в этом белоголовом, уже начавшем полнеть мальчонке, унаследовавшем, вероятно от матери, карие прекрасные глаза…
Был уже конец января, и дни стали расти — еще исподволь, еще незаметно, но в солнечные полдни начиналась с крыш первая капель, и розовые теплели крыши, и — обманываясь солнцем и теплом — по-весеннему начинали петь петухи. Немцы все еще цеплялись за Днепр, но самое страшное для них только готовилось.
Морозы, державшиеся в январе, надломились. Начались сырость и таянье. Обнажились за городом озимые. В один из таких талых дней Феня встретила возле детского дома Олейника. Он сам окликнул ее, узнав еще издали.
— Ну как, все дожидаетесь? — спросил он, приглядываясь к ней и как бы стараясь прочесть бо́льшее, чем могла она ответить.
Она опустила голову.
— Все дожидаюсь.
— Ну, значит, дождетесь, — сказал он уже весело.
Она спросила быстро:
— А что? Или что-нибудь новое есть?
Он ничего не сказал, но по тому, как нетерпеливыми шагами он шагал по грязи и как по временам, точно внюхиваясь в воздух, почти закидывал голову, можно было почувствовать, что большие события близки.
Она еще долго стояла на углу, глядя, как шагает он, в меховой своей вытертой куртке. Потом почти одним духом она взбежала по лестнице. Гришко, уже скучая без нее, дожидался на верхней площадке.
— Ох, Гришко, — сказала она, подхватив его на ходу и целуя в шею, в макушечку, в щеки, — може, батько наш скоро вернется, — и, держа его поперек тела, повернулась с ним несколько раз…
XII
Казачий полк, с которым прошел Икряников от чеченского городка на Аргуне до Киевщины, занял скрытую позицию возле большого села Лебедин. Село было в яблоневых и вишневых садах, которыми так богата Киевщина, и на протаявших левадах вялой зеленью курчавилась прошлогодняя трава. Далеко позади, как бы отдаленные целой жизнью, были теперь для казаков предгорья Кавказа и родные донские степи. Дубленые складки морщин лежали даже на самых молодых лицах, и однажды, наклонившись над ведром испить воды, увидел Икряников, что виски у него стали белыми. Многих уже недосчитывали казаки в своих рядах, и только недавно вернулся из госпиталя раненный в грудь Ячеистов, с которым некогда поил Икряников коней на Аргуне. Но та же щегольская казачья серьга была в его ухе, и только потемнело, погрузнело его широкое рябоватое лицо.
Была та пора января, когда несвоевременная оттепель и таянье снега обманчиво предвещают весну. Днем на черных протаявших дорогах стоят лужи, полные небесной синевы, тревожной радости весеннего разлива, и кричат петухи, и сердце снова верит в самое счастливое и лучшее, для чего оно и предназначено биться. Зеленая, точно заспанная, прошлогодняя трава появлялась на пригорках, но близкая весна была и в ней, и в чавканье грязи, и в могучем размякшем черноземе, который глубоко вбирал в себя ноги коня.
В один из таких талых и пахнущих недалекой весной вечеров казаки развели в стороне от двора огонек, чтобы сварить в подвешенном над ним котелке кулеш. Была в этом непобедимая привычка к широкому небу над вечерней трапезой. Подбрасывая сучки и веточки, Икряников с Ячеистовым долго смотрели, как сначала нехотя облизывает синий огонек хворостинки, потом, вдруг набрасываясь на них, с шипеньем и треском пожирает добычу.
— Долго ли нам так-то огонь разводить? — спросил Икряников. — Что там в госпитале балакают?
Ячеистов ответил не сразу. Его широкое лицо, освещенное снизу огнем, было розово.
— Тебе войну кончать охота? — усмехнулся он.
— Да не худо бы кончить.
— Как — здесь, сейчас? Или до Берлина дойдешь?
— Нет, надо до Берлина.
— А тогда потрудиться придется… трудов для нас с тобой хватит.
Ячеистов достал огоньку на соломинке и раскурил трубочку.
— В тылу-то что говорят? — спросил Икряников снова.
— В тылу пушки готовят… в тылу работы хватает. — Ячеистов вдруг огляделся. — А ты, казак, точи шашку.
— Что так? — Икряников невольно пододвинулся.
— А ты ничего не слыхал? — Ячеистов так мотнул головой, что серьга в его ухе закачалась. — Мы тут немцев в такие клещи берем… — он не договорил.
Пшено в котелке, вращаемое кипением, поднималось и снова ныряло. Протаявший зимний наст был зернист, но перед вечером его снова прихватил северный ветер. Ячеистов достал лучинку и старательно принялся заостривать ее ножом.
— Гляди сюда, — сказал он затем и провел по снегу извилистую кривую черту. — Это Днепр. Понятно? А здесь пониже немцы… около ста тысяч, не меньше. Я так слыхал.
— Ну?
— Вот их в клещи и берут… Отсюда и отсюда. — Он нарисовал щепочкой две встречные кривые стрелы. — Тут два фронта стараются.
Икряников усомнился:
— Ты откуда слыхал?
— А вот посмотришь… Мы тоже сюда марш-маршем не зря из-под самого Стародуба тянули. — Всю неделю казачьи полки двигались по протаявшим дорогам от Стародуба и Новой Праги сюда, где сейчас намечался удар по немецкой группировке. — Тут сто тысяч снимем да там сто тысяч смахнем, — сказал Ячеистов, оживляясь, — вот к Берлину и ближе…
— Что ж, — ответил Икряников, чувствуя, как знакомая сила как бы расправляет его уставшее от переходов тело, — казачья шашка на месте. Нам ею еще махать и махать… а счет наш казачий сам знаешь какой.
Разгоревшийся огонь потрескивал среди золотых распадающихся сучков. Икряников вспомнил такой же огонь костра недалеко от своего опустевшего дома, и кутенка с дымчатыми глазами, которого тогда прихватил он с собой, и как собрались казаки глядеть на него, точно была в этом какая-то часть покинутого ими дома… Ничего у него не осталось. Не было ни дома, на пепелище которого выковырял он из снега только глиняные черепки, ни семьи… он был теперь один со своей казачьей судьбой да с острым жалом шашки в ножнах.
— Ох, далеко до Берлина, — сказал он со вздохом.
— Не дальше, чем немцам досюда.
— Это, положим, верно.
Пшено в котелке начинало густеть. Казак помешал его еще несколько раз ложкой и снял котелок с огня. Кулеш пахнул далекими донскими степями.
— Ну, в эту вёсну каза́чки сами землю засеют, — сказал Ячеистов, отвечая его мыслям, — может, жинки наши уже вернулись в родные места.
— Если бы…
Икряников только вздохнул во всю грудь, но огонек несмелой этой надежды, точно хлебнул он глоток спирта, побежал вдруг по жилам, заставив чаще забиться сердце. Они подносили поочередно ложку ко рту, задумчиво и дольше, чем это было нужно, дуя на нее и глядя мимо, поверх, в синеющий уже по-зимнему вечер. Ветер сменился на северный, прихватывая ледком лужи.
Потеряв в декабре Черкассы, немцы упорно продолжали цепляться за Днепр в районе Канева, стремясь во что бы то ни стало сохранить этот важный плацдарм для развертывания будущих операций: они надеялись еще удержать в своих руках Правобережную Украину.
В самом начале февраля войска двух фронтов начали широкий охват этой немецкой группировки. Две загнутые стрелы устремились своими остриями навстречу друг дружке с востока и запада, сомкнув кольцо севернее Звенигородки и Шполы. Два армейских корпуса немцев оказались в том положении, какое сами немцы определяли дьявольским для них словом «котел». Немцев в этом котле оказалось около восьмидесяти тысяч — со всей техникой, что была ими накоплена за долгие месяцы в предположении дальнейших операций. Извилистое огромное пятно на карте, равное по масштабу ста километрам в длину и шестидесяти в ширину, означало эти зажатые в кольцо корпуса. Для того чтобы отрезать их от главных сил на юге, наступающим частям пришлось вбить стремительный клин в расположение противника. Коридор, отделяющий окруженную группировку от главных сил на юге, был узкий, местами меньше двадцати километров, с границами вдоль быстрых, с протаявшим за дни оттепели льдом речек Ольшанка и Шполка, мирных и задумчивых в летнюю пору.
