Владимир Лидин - Три повести
— Еще надеются, — сказал лежавший рядом с Икряниковым казак. — Пленный вчера показал — Гитлер держаться приказал до последнего… продержитесь, мол, немножечко, а наши танки уж тут. Как же, увидят они свои танки, — добавил он с усмешкой.
Он вынул на четверть шашку из ножен и со стуком кинул ее обратно.
Вот что происходило в предутренние эти часы на том клочке земли — восемь километров в длину и восемь в ширину, — откуда, стянув остатки своих сил, немцы готовились к отчаянной последней попытке прорваться… На широких улицах сел Стеблев и Шендеровка и на соединяющей их дороге выстраивалась огромная колонна — свыше восьми тысяч, — прикрытая безмолвием зимней ночи. В половине четвертого утра, за полчаса до выступления, солдатам было выдано по жестяной кружке водки. Примерно в это же время начали решающую атаку извне кольца окружения немецкие танковые части. В четыре часа утра длинное тело колонны было приведено в движение. Впереди двигалась танковая разведка и кавалерия. За ними остатки разгромленной в предыдущих боях танковой дивизии и мотобригады, затем — штабы и пехота. Позади колонны скрипели колесами свыше десяти тысяч повозок с имуществом. Гул моторов следующих за повозками тысячи автомашин, вместе с грохотом танков, сумрачно нарастал в тишине предутрия. За обозом следовали прикрывающие группы.
Безмолвие встречало немцев на пути их движения. Оттуда, извне, стучали навстречу, тараня, танковые дивизии. Только бы одна удача, один решающий бой… Начинало светлеть. Разведка не обнаружила сил русских на дороге, ведущей через село Комаровка. Одиноко у въезда в село торчали печи сгоревших хат с почерневшими от пожарища яблонями. Четыре танка разведки, медленно громыхая, вступили в село.
Части, поджидавшие немцев, расступились, пропуская колонну в мешок. В засадах дожидались команды артиллеристы и минометчики. Танки, скрытые в рощах и балочках, едва слышно клокотали моторами. Икряников вспомнил в эти минуты, как поджидал он в свою пору олютовевших от голода в степные холодные зимы волков. Медленно, боком, подолгу отсиживаясь на пригорках, поджав хвосты и вынюхивая с подветренной стороны падло, не доверяя и сомневаясь, приближались они к вывезенной в степь туше коровы. Они были крепки на рану, и он долго выцеливал в голову или под лопатку, чтобы раненый зверь не ушел… Так и сейчас был нацелен удар, и казачьи кони, дожидаясь первого толчка в бок, чтобы разом вынести на крутизну балочки, грызли удила и топтались. Теперь с наблюдательного пункта, с остова полуразрушенной мельницы на пригорке, видна была вся втянувшаяся в горловину мешка колонна. Разом с обоих флангов ударили по ней из засад пушки и минометы. Огромное вытянутое тело колонны утратило равномерность движения. Танки, продвигавшиеся в разведке, остановились и, торопливо развернувшись, устремились назад. Два из них в момент разворота были поражены прямыми попаданиями снарядов и загорелись. Попятившаяся голова колонны смяла следующие за ней ряды. Снаряды и мины ложились теперь в самой середине колонны. Прикрывающие группы еще попробовали вступить в бой, но — накрытые сплошным минометным огнем — побросали обозы и стали укрываться в придорожных канавах и промоинах. Несколько кавалерийских коней, потерявшие всадников, отчаянно носились по улице, пока их не покалечила разорвавшаяся поблизости мина. Именно в эти минуты, вытолкнутые коротким толчком в бока, кони вынесли казаков на гребень балочки. Теперь вся картина боя была перед глазами. Из засад на полном ходу, поднимая стены грязи и жидкого снега, стреляя из всех пулеметов и пушек, неслись на немцев припрятанные до времени танки. Пригнувшись к земле и сразу расстроив порядки, немцы бежали в стороны, пытаясь укрыться в поймах и балочках.
— По-олк! В атаку!
Привстав на стременах, почти единым выдыхом выхватив шашки, казаки рассыпались вслед этим спотыкающимся, проваливающимся в снег, все еще не сдающимся, посылающим очереди, ошалевшим от водки, от страха фигурам… Икряников ворвался в самую гущу бегущих немецких солдат.
С гулом, забрызганная жидким снегом и грязью, свергалась сверху новая сотня казаков, дорубая то, что пропустил головной эскадрон. Все, что неприятель собрал для прорыва, было теперь перемешано, скомкано, побито огнем минометов, и только в хвосте колонны шел еще бой с разбежавшимися прикрывавшими группами. Кроткое утро семнадцатого февраля поднималось над полем боя. Разрозненные немецкие группы, не принявшие бой, расползлись по оврагам и рощам, и там шла еще стрельба из автоматов. Тысячи повозок обоза с перепуганными, бьющимися в упряжке лошадьми сгрудились на дороге, у крутой обочины которой, пытаясь объехать, завалились на бок два немецких тяжелых танка. Выкаченная на прямую позицию пушка зажгла их в упор с первых же выстрелов. Ломая дышла, обозные кони калечили друг друга. Водители тянувшихся сзади машин пытались поджечь машины, но побросали все, когда в самой середине автомобильной колонны разорвалось несколько осколочных гранат. К роще позади села, куда неслась теперь казачья лава, отчаянно бежали через поле несколько сот немецких солдат, надеясь опередить конников. Икряников ударил коня. Сбоку вынесся наперерез бегущим тот молодой казак, который спешенный лежал рядом с ним перед началом боя. Тяжелый комок грязи из-под копыт его лошади ударил Икряникова в лицо. Но не оставалось времени отереть залепленный глаз. Теперь было уже очевидно, что немцы не успеют добежать до опушки. Рев голосов обрушился вместе с ударами шашек, но кисть его рубанувшей руки вдруг страшно обожгло. Толстая красная полоса, похожая на трут, обвила его руку. Лошадь его еще неслась, и он перехватил шашку в левую руку.
…Только одиночные выстрелы да сухой треск коротких очередей раздавались еще в рощах и балках, где вылавливали разбежавшихся. На дороге догорало несколько подожженных машин. Там, извне, откуда ломились немецкие танки, — там не знали еще, что здесь все уже кончено. Вели последних, уцелевших, с поднятыми руками, и даже поднявшаяся короткая метелица не смогла выветрить запахов гари, горящего масла и крови, от которой рыжели левады до неподвижного ветряка на далеком бугре.
В медсанбате, где Икряникову перевязали поцарапанную шальной пулей руку, он увидел того молодого казака, который обогнал его возле рощи. Казак был ранен в плечо.
— Ну, что, казак, повоевал? — спросил Икряников.
— Повоевал… А ты как?
— И я вроде этого… — ответил Икряников, взглянув на белую куклу своей правой руки.
Только позднее узнал он, что было немцев восемь тысяч и что последние соскребыши от восьми этих тысяч вылавливают в рощах и в глубине балок автоматчики. Но до немецкой земли было еще далеко, хотя и не за горами была она — немецкая земля…
Истощив свои силы в последней попытке прорваться на помощь окруженным, немецкие танки отхлынули, да и было уже поздно… пятьдесят пять тысяч немцев остались лежать на приднепровской земле. Но уже готовился по немцам удар под Уманью и еще новые удары на юге. Последние месяцы, оставляя в степях бесконечные застывшие колонны своих железных машин, бродили они по украинской земле, которая была для них навеки потеряна.
XIII
Конец февраля был ненастный и ветреный, но от холодного ветра таял снег, и проваливался путник в неверной протаявшей корочке. В начале марта, когда у Макеева уже поджила нога и он готовился двинуться в путь, докатилось и сюда освобождение… От Белой Церкви на юг, довершив уничтожение почти восьмидесятитысячной окруженной немецкой группировки, спускалась теперь волна наступления, и немцы гнали последние поезда на Христиновку, пока еще не была перерезана железнодорожная линия. Но однажды утром порозовевший, счастливый Мишко сообщил, что немцы, все побросав, тикают со станции…
Вскоре Макеев вместе с выбравшимися из погребов и вернувшимися из прилегающих рощиц жителями тушил подожженное здание зернохранилища. Немцы подожгли его наспех — они торопились, и здание удалось отстоять. На путях, брошенные, стояли вагоны с инженерным имуществом. Великая тишина выжидания простерлась над этой маленькой станцией, по которой свыше двух лет ходили немцы и грузили серые вагоны, увозя к себе в Германию все, что давала украинская земля.
Три дня спустя, когда были уже вокруг свои, когда не об один колючий подбородок поцарапал он щеки, целуя братские закоростевшие лица, Макеев простился с Мишко.
— Ох, Мишко… — сказал он горестно, — взял бы я тебя с собой… да, может, мамка твоя теперь скоро вернется. — Он долго, как бы стараясь запомнить его черты, разглядывал бледное личико мальчика. — А мамка не найдется — возьму тебя вместо сына. Шахтера хорошего из тебя выращу… а там, может, штейгером или инженером станешь. Ну как, пойдешь ко мне жить?
