Вихрь - Йожеф Дарваш
Поэтому, хотя и робко, пришлось бряцать оружием, и, когда жаркой осенью 1938 года после хинной пилюли мюнхенского сговора военная лихорадка, достигшая было кризиса, пошла на убыль, мы, пристроившись возле ног упоенной новой победой Германии, тоже протянули руку за причитающейся нам долей. Последовал первый венский арбитраж, по которому мы получили обратно часть Словакии. Чуть ли не всех охватила лихорадка расширения границ, у торжествующей страны в хмельном угаре кружилась голова — и если бы кто-нибудь осмелился в этот момент испортить праздник, поставив вопрос о том, чем же придется за все это платить, он наверняка был бы смят и растерзан.
Каждый был убежден, что платить не придется. Гитлер почитался за бога, носителя высшей справедливости, которому, мол, хочется хотя бы частично возместить Венгрии ущерб за миллион венгров, погибших в прошлой войне. Наиболее нетерпеливые ворчали по поводу того, что «пока» Гитлер не вернул нам всю Словакию. Характерно, что даже легальные левые отваживались перебирать антинемецкие струны только под новый мотив — они вели речь не о цене «подарка», а о том, что подарок просто маловат, и при этом упоминали Братиславу, Лигетуйфалу…
«Гусь должен быть пожирнее!» — считали эти левые или, по крайней мере, некоторые из них. Эта логика породила появившуюся в «Мадьяр немзет» пресловутую статью Тибора Экхардта, в которой Гитлеру предлагалась сделка: отдайте нам и Закарпатье, а мы станем для вас трамплином в захватнической войне против Советского Союза.
Однако Гитлер пока на это не пошел и не потребовал за Словакию ничего, кроме признания за венгерскими немцами права организовываться по законам фольксдойче. Словом, помимо нилашистов, еще одним троянским конем стал фольксбунд. Очередное ущемление национальной независимости. Позже гитлеровцы опять не потребовали за Закарпатье и Трансильванию ничего, кроме присоединения к антикоминтерновскому пакту, предоставления большей свободы нилашистам и фольксбунду, развертывания пронемецкой пропаганды, — и все это для того, чтобы в будущем при необходимости предъявить счет. В ходе обоих венских арбитражей наше правительство предоставило немцам «открытый счет». Ликующая и торжествующая венгерская общественность даже не подозревала, что 19 марта и 15 октября 1944 года этот счет будет предъявлен к оплате, которая приведет к разорению и разграблению страны, обойдется в миллионы убитых, раненых и депортированных венгров, а полуразрушенный, испытавший ужасные страдания Будапешт тоже будет платой по этому счету.
* * *
«Удивительная революция» Имреди[12] вскоре сомкнулась с нилашистским движением. Таким образом, потребовался новый кучер, чтобы обуздать обезумевших лошадей. Таким кучером оказался Пал Телеки, у которого мудрость гуманитарного ученого переплеталась с консерватизмом, реакционностью венгерского помещика-феодала с примесью довольно редкого в этом возрасте христианского пуританства. Но наиболее укоренившимся его идеалом была аристократическая Венгрия, а образцом ее правителя — образованный магнат, правящий своим народом точно заботливый отец. Соединить в брачном союзе кафедру и замок, править, поучать и, в первую очередь, при необходимости наказывать подданных, словно детей, — такова была его программа. Таким, как он, мог бы быть лет двести — триста назад добропорядочный венгерский аристократ…
Я принимал участие в подготовке «Выставки по изучению родного края и народа», которую осенью 1938 года от имени Телеки организовали его ученики. Выставка с ее народническим запалом оказалась настоящей демонстрацией против феодальной Венгрии и вызвала скандал на всю страну. И Телеки со слезами на глазах отрекся от своих учеников — помещик-феодал одержал в нем верх.
Таким был человек, занявший место кучера в повозке страны, чтобы в пламени вспыхнувшего тем временем пожара мировой войны попытаться сохранить нацию и — что в его глазах означало одно и то же — прежний государственный строй. Он, правда, был соучастником второго венского арбитража, но потом до него дошло, что цена такого крупного «приращения территории» может оказаться слишком высокой. Но самое важное — он был сторонником английской ориентации, даже, возможно, понимал, что Гитлер войну проиграет, и потому не хотел полностью связывать страну обязательствами. Трианон с помощью Гитлера еще можно было исправить за счет района Бачки. И Телеки, пока не был предложен новый подарок, срочно заключает договор о вечной дружбе с Югославией.
Но, увы, остановить посредине склона горы коней, несущихся все быстрее, было уже невозможно. Через несколько месяцев после заключения договора гитлеровцы обратились с предложением пропустить немецкие войска и вместе с Германией выступить против Югославии — в обмен на Бачку… Произошло это 5 апреля 1941 года, и в газетах появилось короткое сообщение:
«Премьер-министр Венгрии граф Секи Пал Телеки в результате неожиданного нервного припадка покончил жизнь самоубийством».
А через несколько часов сотни гитлеровских танков, тысячи автомашин уже двинулись на юг, заполнив весь будайский берег Дуная. Адская гитлеровская военная машина была пущена в ход, чтобы задушить свободу югославского народа. В воздухе гудели сотни фашистских самолетов, а по земле ползли танки, грохотали моторизованные артиллерийские соединения, тяжелые грузовики, в которых с холодной надменностью германских скульптурных изваяний сидели гитлеровские солдаты. Все это было похоже на кадры из немецкой кинохроники. Жители Будапешта, убаюканные легендой о непобедимости Германии, махали платками, кричали «ура», хлопали в ладоши, даже не подозревая, что приветствуют своих будущих убийц…
А на горе в Королевском замке стоял гроб с телом Пала Телеки. Неожиданный нервный припадок? Тогда шепотом передавали даже слухи, что он погиб от рук гитлеровцев. Обе версии были неправдой. Получив фашистский ультиматум, он, как при свете молнии, увидел пропасть, в которую неудержимо влекло Венгрию, и виноваты были в этом преступный эгоизм класса феодалов и он сам, всячески его поддерживавший. В политике он не был циником, на сделку с совестью пойти не мог и нашел спасение в самоубийстве. Может быть, этим он надеялся предотвратить надвигавшуюся трагедию?
В этом он заблуждался, как и во многом другом. В день его похорон венгерское оружие в Югославии уже было пущено в ход. Напрасной была елейная, полная самооправданий лживая аргументация в регентском манифесте, будто мы выступили с оружием не против югославского народа, а в защиту подвергшихся опасности наших венгерских братьев. Наши руки оказались в крови, и мы навлекли на себя гневный приговор.
Уже чуть ли не само собой подразумевалось, что, когда через несколько месяцев гитлеровская Германия коварно нападет на Советский Союз, с которым она заключила договор о ненападении, наша господствующая
