Олег Смирнов - Неизбежность
Он походил по ковру от письменного стола к окну, от окна к дверп, затем вдоль длинного стола, у которого стояли военачальники; они поворачивали головы вослед ему, видя то рыжеватый ус, помеченную оспой щеку, то грузноватую спину, жесткий седеющий затылок. Походив, Сталин погрозил кому-то в пространство мундштуком, как пальцем, и сказал:
— Наступает час расплаты… Я человек старшего поколения, сорок лет мы, ждали, когда смоют с России это пятно… позор поражения в войне с Японией… Надеюсь, меня не обвинят в шовинизме… — Сталин говорил тихо, растягивая слова и фразы. — У нас к Японии за сорок лет накопились и другие счета… А счета надо оплачивать… Нынешняя война против Японии будет иметь глубокие последствия… Мы не только поможем союзникам, не только поможем порабощенным народам Азии, но и упрочим своп границы, свою безопасность… Угроза немецкого нашествия на Западе устранена. Теперь устраняется угроза японского нашествия на Востоке… Не так ли?
За всех ответил Василевский:
— Так точно, товарищ Сталин!
— У меня, товарищи, созрела идея: обратиться к советскому народу по случаю победы над Японией… Ведь наступит всеобщий мир, товарищи!.. Я уже сейчас думаю над этим обращением…
Ну, а вы подведете под него, так сказать, реальную базу…
Сталин улыбнулся — улыбнулись и военачальники. Сталин будто упрятал улыбку в усы — перестали улыбаться и военачальники. Малиновский подумал: в словах, в тоне Верховного — железная уверенность в победном исходе Маньчжурской кампании.
Сталин не сомневается в исходе: небывалая мощь стягивается на Дальний Восток, преимущество в технике будет подавляющим, войска опытные, закаленные, и командуют ими испытанные полководцы. Полководцы! И ты персонально отвечаешь за исход, с тебя полный и безоговорочный спрос. И Родион Яковлевич скова ощутил масштабы операции и масштабы своей ответственности.
Он вдруг заметил: сутулится. Выпрямился…
Между тем Сталин достал пз картонной коробкп папиросу и сел во главе длинного стола. Это было непривычно: прежде он неизменно курил трубку, иногда ломая папиросы, крошил пз них табак, набивал трубку, ЕЮ чтоб держать между пальцами дымяпгуюся папироску… И вот он рядом, близкий и — далекий, недоступный, редко кому подающий руку. Лишь раз Малиновский был свидетелем, как целует Сталин: не в губы, не в щеку, а в плечо, на грузинский манер, — это было с видным западным дипломатом, дружественно настроенным к Советскому Союзу…
Неожиданно Верховный Главнокомандующий заговорил о том, о чем, видимо, сначала не собирался вести речь, ибо все было недавно обговорено у Василевского. Он уточнял сроки передислокации, состав войск, характер наступления всех трех фронтов. легко оперировал датами, цифрами, фамилиями, географическими названиями, и Родион Яковлевич, не обижавшийся на собственную память, подивился исключительной его памятливости. Во время военной части разговора Сталин был серьезен, строг.
На его вопросы коротко, по ясно отвечали и Василевский, и командующие фронтами. Когда очередь доходила до Малиновского, он докладывал четко, свободно, однако ценой колоссального внутреннего напряжения, заставлявшего кровь стучать в висках.
В заключение беседы Верховный опять шевельнул в улыбке усами, сказал шутливо:
— Надеюсь, товарищи маршалы поторопятся с подготовкой операции, дабы мне не ударить лицом в грязь перед Трумэном и Черчиллем… Вы воюйте, а товарищ Сталин займется мирными, трудовыми проблемами страны, он уже наполовину штатскип…
"А я навечно останусь военным", — подумал Малиновский, когда все отулыбались, подумал с неугасающей озабоченностью, с жаждой действовать — во весь разворот…
И в последующие несколько суток, что отдаляли его от Москвы и близили к Чите, эта озабоченность, эта тревога не проходили. Специальный скорый поезд, обгоняя воинские эшелоны, пассажирские и товарные составы, шел среди полей и лесов, равнин и гор, нырял в тоннели, — тогда в салоне зажигались лампочки, освещая Малиновского и его генералов и делая их чуть моложе, чем они были; выныривал из тоннелей на волю, в дневном свете виделись и седины и морщины — меты войны, как и раны.
Собравшиеся на перроне читинского вокзала генералы в белых кителях — солнцепек, жара, асфальт плавится — томились неизвестностью. Стоявший в центре группы, широко расставив ноги, коренастый генерал-полковник — черные усы подчеркивали белоснежность кителя — говорил соседу:
— Ума не приложу, что это за генерал-полковник Морозов?
Чем знаменит?
— Я тоже такого не знаю.
— Узнаешь! Мне из Москвы по телефону передали приказ: встретить на вокзале. А затем… затем передать ему командование фронтом.
— М-мда…
— И я буду у него, у этого Морозова, заместителем… Сработаемся ли?
— С начальством надлежит срабатываться! Если что, так убирают подчиненного…
— Это ты верно… Ну да ладно, поглядим на генерала Морозова. Спецпоезд вот-вот подойдет.
Подошел спецпоезд. И у генералов в белых кителях глаза округлились от изумления: из вагона выходил в форме генералполковника не кто иной, как Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский! Точно, он! А погоны генерал-полковничьи! И не Малиновский он, а Морозов.
Уже перед легковой машиной, обернувшись к сопровождающим, Малиновский сказал:
— Меня не понизили в звании, и я не отрекся от отцовской фамилии… А если по-серьезному: где возможно, там необходимо всячески соблюдать скрытность прибытия на Дальний Восток и войск, и определенных лиц. В этих целях я пока побуду генералполковником Морозовым, маршал Мерецков — генерал-полковником Максимовым, а маршал Василевский — генерал-полковником Васильевым. Так и документы будем подписывать…
— Ясно, товарищ маршал… виноват, товарищ генерал-полковник… проще выразиться: ясно, товарищ командующий! — сказал бывший командующий войсками фронта, ныне заместитель, и нашел в себе силы на юмор: — Генерал-полковник тоже неплохое звание.
— Вполне, — сказал Малиновский; адъютант распахнул дверцу, и Родион Яковлевич опустился на сиденье рядом с шофером. — Поехали!
— На квартиру? — спросил сзади заместитель. — Сначала в штаб.
Машина поднималась по привокзальной улице. Малиновский всматривался в город — обычный областной центр, ничем не напоминавший прифронтовой город, хотя в нем и размещен штаб Забайкальского фронта. До зуда в пальцах захотелось взяться за штабные документы, за карты — это было нетерпеливое желание дела, такое желание бывает у каждого человека, любящего и умеющего вершить труд.
Одним из первых этих дел был визит в Улан-Батор. Душным июльским вечером с читинского аэродрома поднялся самолет, развернулся над городом, набрал высоту. В соседних креслах — маршал Малиновский и генерал Плиев. Малиновский, ворочаясь, вдавливаясь в кресло, говорил:
— До Улан-Батора долетим за час. Увидимся с Цеденбалом…
Какой же он все-таки молодой! Двадцать девять лет всего!
— С Юмжагийном Цеденбалом я не раз встречался, когда служил в Монголии советником, — вставил Плиев.
— Тем лучше! Не мне вам говорить, а все-таки скажу: надо, чтобы монгольские товарищи постоянно чувствовали в нас, советских военных, своих душевных, искренних друзей. От вас как командующего Группой многое будет зависеть. Крепкая дружба. согласованность, взаимопонимание между нами и монгольскими товарищами на всех, скажем так, этажах, от командующего до бойца, облегчат вашу работу. И сцементируют Конно-механпзированную группу…
— Я понимаю, товарищ командующий, — ответил Плиев. — Монголы говорят: "С друзьями ты широк, как степь, без друзей узок, как ладонь".
— Хорошо говорят, Исса Александрович!
На улан-баторском аэродроме вышедших пз самолета Малиновского и Плиева встретили маршал Чойбалсан, генералы Цеденбал, Лхагвасурэн, другие военные; в первый момент все они показались Малиновскому на одно лицо, с той лишь разницей, что кто-то постарше, кто-то помоложе. Цеденбал был самый молодой, несомненно.
Потом Малиновского и Плиева подвели к группе монгольских генералов и полковников, стоявших чуть поодаль от высшего руководства. Плиев воскликнул:
— По крайней мере с тремя я уже знаком!
Два генерал-майора и полковник радостно закивали, пожимая Плиеву руку. Тот сказал:
— Они учились в Объединенном военном училище в бытность мою там инструктором. Я их багши, что значит учитель. Полковник Цырендорж был даже моим любимцем, каюсь в давнем грехе!
Все засмеялись, а Лхагвасурэн улыбнулся:
— Ну, что ж, багши Исса Александрович, теперь ваши любимчики командуют дивизиями и бригадами, которые входят в Конно-механизированную группу!
— Я рад, — тихо сказал Плиев.
На машинах онп проехали в центр столицы, ко двору, обсаженному тополями. Слева во дворе был дом европейского типа, справа юрта. Чойбалсан сказал:
