Марк Хелприн - Солдат великой войны
Два болгарина вошли в дом и вынесли несколько деревянных клеток. «Что в клетках?» – спросил раненый, рассчитывая на кроликов, кур или другую съедобную живность. Но там сидели четыре большие крысы.
Болгары разграбили дом подчистую. Вытаскивали одеяла из большого сундука и бросали в пыль. Забрали одежду крестьянина и украшения его жены. Фотографию ребенка бросили на землю. Она упала лицом вниз.
Когда лошади успокоились, а болгары смотрели на крыс, размышляя, стоит их есть или нет, Алессандро велели выкопать две могилы. Мелкую и глубокую.
Разные мысли роились в голове Алессандро, а когда болгары опустили сундук в землю, предположил, что сундук послужит гробом для их друга, но они похоронили убитого болгарина в другой могиле.
Поскольку болгары не проявляли интереса к семье фермера, даже не смотрели в их сторону, Алессандро сделал вывод, что глубокая могила для него, только не мог понять, почему болгарина положили в сырую землю, а ему приготовили гроб.
Но потом увидел, что один из охранников выходит из дома с молотком и пригоршней самодельных гвоздей. Алессандро посмотрел на смеющихся болгар, потом на крыс. И пустился бежать.
Почти стемнело, он ломился через какие-то колючие кусты, мчался со всех ног. И хотя прокладывал путь болгарам, двигались они гораздо медленнее, потому что за прорыв сквозь колючки им светила куда как меньшая награда, чем ему.
Алессандро думал, что сможет удрать, если темнота прикроет его, и бежал даже после того, как затихли редкие винтовочные выстрелы болгар. Где-то через час залез совсем в другие кусты и затих. Прислушивался всю ночь, но слышал только соловьиные трели и журчание реки.
* * *В сумерках следующего дня – он брел по залитой солнцем равнине, так и не найдя ничего съестного, – Алессандро вышел к невысокому холму, на котором цвело множество цветов, несорванных и несъеденных, и яркостью они не уступали витражам со святыми и младенцами, которые он оставил болгарам и суданцам. Принявшись за еду, он подумал, что увидел солдата, но этот человек стоял, не шевелясь, за островком наперстянки, одетый в красные, как маки, штаны, ярко-синий мундир с белым кантом и золотой шлем. Мундир украшали пуговицы, галуны, нашивки, а сапоги и усы были такие черные и такие вощеные, что Алессандро уже и не знал, то ли это галлюцинация, то ли игрушка.
– Наперстянка славится тем, – заговорила галлюцинация по-немецки, – что не блекнет даже через несколько месяцев после того, как ее срезали. Все потому, что цветы остаются ядовитыми, пока не теряют цвет. У меня в поместье росла такая, но мы ее срезали, чтобы освободить место для теннисного корта. Три месяца спустя я перекинул мяч через ограду, пошел за ним и увидел, что наперстянка лежит огромной кучей, над ней тучей висят комары, а цветы не поблекли.
Алессандро повернулся к галлюцинации.
– И где же твое поместье? – спросил он, запинаясь, по-немецки.
– Неподалеку от Вены.
– Понятия не имел, – Алессандро продолжал кормиться цветочными лепестками, – что немецкий – язык моего подсознания.
– Немецкий – язык моего подсознания, – заверила его галлюцинация.
– Разве ты не говоришь по-итальянски? – удивился Алессандро, глядя на него снизу вверх.
– Да, конечно. Ты предпочитаешь говорить по-итальянски?
– Так будет проще.
– Не возражаю, – ответила галлюцинация на итальянском с сильным немецким акцентом.
– Ты что, не можешь говорить без акцента?
– Боюсь, что нет, но и твой немецкий не так уж безупречен.
– Да, но ты – продукт моего воображеня, поэтому должен говорить по-итальянски безупречно.
– Ты думаешь, что только представляешь меня себе? – спросила галлюцинация.
– Я точно знаю, что ты – плод моего воображения.
– Как интересно. Никогда не встречал человека, который разговаривал бы со мной в полной уверенности, что я – плод его воображения. Судя по твоей одежде, ты, без сомнения, сумасшедший. Я прав? Где твоя психиатрическая лечебница? Ты сбежал или тебя выпустили, чтобы ты поел цветов?
– Исчезни, игрушка. – Алессандро прогнал галлюцинацию взмахом руки.
– И не подумаю!
– Исчезни! – приказал Алессандро, щелкнув пальцами. Галлюцинация улыбалась, не двигаясь с места. Алессандро выпрямился, отступил на шаг, восхищаясь розовым кустом, высоким, как он сам, с десятками сочных желтых цветков. – Мне кажется, никто в мире не понимает роз.
– Кроме тебя, разумеется. Ты их ешь.
– Помолчи. С едой это не связано. Все говорят о шипах и цветах. Забудем про шипы: накалываются на них только идиоты. Самое удивительное в розах – роскошные женственные цветы, которые привлекают тебя ароматом, нежностью, цветом, словно это действительно женщина, и растут не на кусте с шипами, а на кусте, который такой неловкий: неустойчивый, долговязый, худой и очень он похож на девушку, которая из гадкого утенка превращается в самую красивую женщину мира. С шипами это никак не связано. По этой части каноны метафоры, поэтические и визуальные, необходимо пересмотреть.
– Что ты делал до того, как стать сумасшедшим?
Алессандро объяснил и опять принялся за цветы.
– То есть ты – итальянский военнопленный, который ест цветы от голода и думает, что я – галлюцинация.
– Совершенно верно, – в словах Алессандро слышался сарказм. – Это я и есть.
– Намерен ли ты вернуться к болгарам, которые тебя пристрелят?
– Конечно.
– Я собираюсь задать тебе вопрос, – продолжала галлюцинация, – и твой ответ определит, будешь ты жить или умрешь. Не так уж часто в жизни все решается так просто.
Алессандро посмотрел на галлюцинацию, которая подошла ближе и выглядела неестественно реальной, даже зубы не отличались от человеческих.
– Ты должен ответить абсолютно правдиво, потому что совсем скоро выяснится, солгал ты или нет.
– Правда – это единственное, что у меня осталось.
– Ты ездишь верхом?
– Не хуже кавалериста.
– Тогда будешь жить. Мы выступаем на рассвете.
* * *Два крепких солдата, одетых почти как галлюцинация, нашли Алессандро, который лежал, уткнувшись лицом в землю, а его правая рука сжимала розовый куст. Они подняли его и помогли подняться на холм.
– Тебе повезло, макаронник, – сказал один. – Тебя спас Штрассницки, и теперь перед тобой широкая дорога.
С вершины невысокого холма Алессандро увидел зеленый луг рядом с рекой, которая вытекала из синего озера. Яркое многоцветье, открывшееся ему, болше всего напоминало эпизод из «Неистового Роланда», а не войну, которую он знал, такой образ представляют себе люди, уходящие на войну, чтобы потом жестоко разочароваться.
Образовав идеально прямую линию, сотни гнедых и вороных лошадей арабских кровей и неотличимые друг от друга паслись между лагерем и рекой. Сотня белых палаток – брезент натянули так туго, что он него отскакивали бы монетки – стояла буквой «V», обращенной открытой стороной к реке. Составленные вместе седла, винтовки и сабли напоминали миниатюрные пирамиды, в центре каждой торчала пика с флажком. Часовые с суровым видом маршировали по периметру лагеря и между сложенного пирамидами оружия, которое сверкало в лучах заходящего солнца. Пыхтели водяные бойлеры и плиты из хрома и бронзы, в топках ярко пылал огонь.
Между фургонами и лошадьми стояли длинные столы, уставленные тарелками, фужерами и столовыми приборами. На открытом огне жарилась оленина, около машины для приготовления льда стояла огромная цинковая лохань, наполненная битым льдом и бутылками шампанского.
Офицеры и солдаты носили ту самую красно-синюю форму, во что Алессандро никак не мог поверить. На некоторых не было ничего – они плавали в реке или выходили на берег после вечернего купания. Другие читали, писали, играли в шахматы.
Алессандро провел рукой перед глазами и закрыл их. Когда открыл, ничего не изменилось.
– Первый бельведерский гусарский полк, – пояснил один из солдат. – Императорская гвардия.
* * *Скоро Алессандро очутился в ванне с обжигающе горячей водой. После того как он долго тер себя мылом, цирюльник наклонился над деревянным краем и побрил его, ни разу не порезав. Потом подстриг. Алессандро намыливался трижды и вылез из ванны чистым и аккуратным, словно собирался предстать перед Богом.
Ему дали серые штаны из саржи с синей полосой, высокие, почти до колен, сапоги для верховой езды, синюю рубашку из египетского хлопка, коричневый кожаный ремень с бронзовой пряжкой и бронзовые шпоры. Сунули в руку оловянный гребень и велели причесаться и закатать рукава.
Ум Алессандро, его выправка и самообладание выделяли его не только среди пленных, но и среди солдат и офицеров.
– Кто я? – спросил он у цирюльника.
Тот обратился к офицеру, который ответил, что спрашивать надо у Штрассницки. За обедом пленные и обслуживающий персонал сидели за теми же столами, что солдаты и офицеры. Алессандро посадили за один стол со Штрассницки, но достаточно далеко от него.
