Виктор Федотов - Закон моря
Федька умылся, надел праздничное. В этой белой рубашке и чёрных штанах он ещё до войны ходил с отцом на первомайскую демонстрацию. Катька сама причесала его и, чуть отступив, прищурилась:
— Повернись-ка, жених! Мам, смотри, а он у нас, оказывается, ничего. А?
Мария Алексеевна трижды поцеловала Федьку.
— Вот, сынок, тебе уже и тринадцать. Ну, с днём рождения... — Улыбнулась печально, промакнула платком повлажневшие глаза: — Глава семьи теперь ты у нас, Федюня. Мужчина... Посмотрел бы на тебя отец. Воюет где-то... Ну а теперь зови дружка своего Витьку. И обязательно пригласи тетю Клаву: трудно ей в одиночку, ой как трудно...
До чего же хорошо вот так солнечным тихим утром сидеть за празднично накрытым столом и уписывать за обе щеки разваристую, аппетитную картошку! Хорошо, когда не надо заботиться, сколько можно съесть картофелин — две ли, три, а просто бери и ешь сколько захочется. И уж совсем здорово, если в запасе ещё целых три кусочка колотого сахара, две хрустящие горбушки — одна белого, другая чёрного хлеба.
— А вы пейте чай-то, Клавдия Ивановна, пейте, — потчевала Мария Алексеевна соседку. — Понимаю, голубушка, всё понимаю. Одно слово: война... Надо крепиться. Нам, женщинам, надо крепиться...
— Ах, горе-горе, — вздыхала Клавдия Ивановна, утирая потихоньку слёзы. Казалось, с той поры, как получила похоронку, она плакала не переставая. — Даже ведь не знаю, где, как погиб Михаил. Похоронка — и всё...
— Как же не знает? — Федька тихонько толкнул Витьку в бок. Витька здорово сдал за эти дни — один нос торчит. — Он же при атаке на вражеский миноносец погиб...
— Я знаю, а мама не знает, — шепнул Витька. — Понимаешь, когда погибаешь на земле, хоть мёртвый, а остаешься. А папа на море погиб. Вот потому она так и говорит.
— А ты не выдумал всё?
— Сам не знаю...
— А ты чего сегодня ночью во время тревоги стрекача задала из подъезда в траншею? — Федька лукаво покосился на Катьку: — Свиста напугалась?
— А сам не напугался? — смутившись, парировала Катька.
— Это ведь осколок свистел, а не бомба.
— А я почём знала, бомба или осколок.
— И не осколок даже, — рассмеялся Федька.
— Что же, по-твоему, соловей?
— Да это я свистел. Подражал, понимаешь? А ты уж и напугалась...
Федька учился в шестом, как и Витька, но он ходил в школьный радиокружок, знал азбуку Морзе, гонял голубей. В глазах дворовых ребят это значило многое, и они безоговорочно признавали его вожаком во всех своих ребячьих делах.
— Это вы здесь герои! — вспыхнула Катька, не зная, что ответить Федьке. — А на фронте небось штаны со страху бы лопнули!
Федька даже подскочил от такой её дерзости:
— Да у нас знаешь! Знаешь, что у нас?! — Он стиснул кулаки, но тут же умолк, спохватившись, что чуть было не выпалил лишнее.
— Вот шельмецы, — грустно улыбнулась Мария Алексеевна, — поговорить и то не дадут. Всё у них какие-то свои дела. А ну-ка, идите погуляйте.
Ребятам только того и нужно. Прихватив оставшийся сахар, они выбежали во двор. Самое укромное место — крыша Федькиного сарая. Сколько раз собирались здесь, чтобы обсудить тайные планы о побеге на фронт! Отсюда уходили незаметно на окружную дорогу, где формируются воинские эшелоны. Знали, бывали случаи, когда бойцы брали с собой какого-нибудь мальчишку-счастливчика. Но им пока не везло. Теперь же, когда пришла похоронка на Витькиного отца, военного моряка, ребятам казалось, что не взять их на фронт просто не могут.
Сразу же за сараем — заводской забор, а ещё дальше — высокая заводская труба отвесно дымит в тихое, безоблачное небо. Теперь на заводе кроме проводов и кабелей делают снаряды и мины. Здесь Федькина мать работает смазчицей, отсюда ушёл на фронт и его отец — от него уже два месяца нет писем. А Витькина мать, Клавдия Ивановна, — детский врач в районной поликлинике.
Солнце горячо раскалило толь, лопатки обжигает даже через рубашку. Федька лежит, зажмурив глаза от нестерпимо яркого солнечного света, и опять думает о капитан-лейтенанте Шестакове, о его гибели. И о своём отце думает — рядовом артиллеристе Реброве Павле Максимовиче. Почему от него так долго нет письма? Жив ли он? И видится Федьке: где-то сейчас, в эти минуты, кипят жестокие, жаркие бои, грохочут пушки, горячо строчат «максимы», полыхают пожары и идут в штыковую бойцы под осаждённым Севастополем. Оттуда, из-под Севастополя, и была последняя весточка от отца. Что теперь с ним?
Ребята ещё некоторое время лежали молча. Федька боялся сказать, что теперь, после того как погиб капитан-лейтенант Шестаков, Витьку могут запросто взять на фронт. Пойдёт и заявит: «У меня фашисты убили отца, я должен отомстить». «А если Витька сам об этом догадается? — подумал он. — Пойдёт в военкомат и потребует. Не откажут же ему. С кем же я тогда останусь? Всё ребята и девчонки со двора ещё в июле со школой на Урал эвакуировались. Только двое нас и осталось. А если ещё и Витька на фронт уйдёт, что же тогда?..»
— Налёт сегодня был сильный, — сказал Витька. — На трамвайном кругу два вагона взрывом перевернуло. Должно, не меньше чем на полтонны бомба упала.
— Завод наш большой, оборонного значения, — заметил Федька, — вот они, гады, и метят в него. Говорили, недавно какой-то шпик фонарём самолёты наводил.
— Схватили?
— Раз засекли, не уйдёт.
— Ас окружной бронепоезд бьет по самолётам. Аж земля качается. Одного фрица сегодняшней ночью сбили, я видел. Прожектора скрестились на нём — и пошло. Потом пламя по небу...
— Вот что, — поднимаясь, сказал решительно Федька. — Мы должны мстить за твоего отца. Понятно?
— Понятно, — тут же согласился Витька. — А как мстить-то?
Федька серьёзно, даже сурово посмотрел на него:
— Руки!
Они скрестили руки. У Федьки у самого всё похолодело внутри: вот она, самая настоящая клятва, о каких пишут в книжках, от которой стягивает кожу на затылке... Он глядел на Витьку и мысленно говорил: «Клянусь! Вместе, на всю жизнь, до самого конца!»
Крепко, по-мужски сцепив руки, они поклялись пробраться на фронт и мстить за Витькиного отца. Чего бы это ни стоило...
А вечером, собираясь опять на работу в ночную смену, Мария Алексеевна сказала Федьке:
— В школу завтра сходи, узнай, как быть с осенним экзаменом. У тебя ведь по геометрии «хвост»?
— По геометрии, — вздохнул Федька. — Но ведь школа ещё в июле на Урал уехала. Куда ж я пойду?
— Мало ли, может, из учителей кто и остался. Попроси, чтобы приняли. Шестой-то класс надо закончить, как думаешь?
«Легко сказать — закончить...» Промелькнули перед глазами какие-то треугольники, трапеции, параллелограммы, начерченные мелом на классной доске. «Бог знает какая путаница!..» Федьку передернуло похлеще, чем от кислого. Он нерешительно произнёс:
— Война ведь, никому и не нужны эти экзамены. Стыдно даже.
— А весной не стыдно было заваливать? — с мягким укором возразила Мария. Алексеевна. — Учёба — на всю жизнь дорога. Сходи, сходи, сынок. И отец, как узнает, порадуется...
Федька знал: в школе давно никого нет — все ещё в июле эвакуировались. А потом в ней призывной пункт был — мобилизованные прямо отсюда отправлялись на фронт... С тех пор, примечал он, школа постоянно была заперта. Федьке не хотелось огорчать мать. Но не ехать же на Урал сдавать геометрию! А в школу заглянуть можно. Чтобы всё было по совести. Почему бы и не заглянуть? Всё равно дверь на замке...
На другой день, рано утром, в дверь сарая простучали условным сигналом: семёрка ( — — . . .). Появился Витька.
— Ты готов? — бросил он с порога. — Идём!
— Куда? — не понял Федька.
— В военкомат! — горячо сказал Витька. — Ждать больше нельзя!
— А экзамен? — Федька слегка даже растерялся. — У меня ведь по геометрии экзамен на осень. Мама велела сдать...
— Экзамен? — Витька презрительно прищурил глаза. Никогда не было у него такого решительного взгляда. — А как же на фронт пойдёшь? У мамы отпрашиваться будешь? А наша клятва?! — ещё жёстче напирал Витька.
Федьку вдруг осенило:
— Экзамен — ерунда. Надо только в школу сходить. Там всё равно никого нет. А маме сказать: так и так, чтобы всё честно. Понял? Аида вместе, а потом хоть сразу на фронт!
— Здорово! — обрадовался Витька. — Пошли!
Они тайком вышли со двора и пустились рысцой вдоль заводского забора. На повороте догнали возчика Семена Ивановича Фокина. Он вёз на своём ломовике широкие листы фанеры. Женщины, когда собирались во дворе посудачить, всегда его бранили, звали за глаза выпивохой. Ребята же, напротив, любили его: он часто катал их на телеге, иногда угощал леденцами. Откуда брались у него леденцы в карманах заплатанных старых штанов, никто не знал. А как весело было ехать с ним и слушать звонкий цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой! Свою грузную ломовую лошадь он почему-то называл Лентяем, хотя никто ни разу не видел, чтобы она ленилась и её приходилось понукать.
