Виктор Федотов - Закон моря
Сергеев походил по городку, надеясь отыскать памятный обелиск или что-либо другое, напоминавшее о войне. Он попытался найти местное кладбище, где они похоронили погибших в десанте ребят, но ему пояснили, что кладбища того давно нет, а новое вынесено далеко за город. Нет, о войне здесь ничего не напоминало, словно её и не было...
Забывшись, Сергеев вернулся на причал, хотя надо было идти в гостиницу. Он постоял, наблюдая, как клокочут, пенятся волны в узкой горловине бухты, ещё не совсем сознавая, что пришёл сюда попрощаться навсегда. И улыбнулся, вспомнив набитый туристами автобус и девушку-переводчицу, сказавшую им всего лишь несколько слов о десанте. К тому же не совсем точных...
Конечно, Сергеев понимал: об их небольшом десанте мало кто мог знать или слышать, а теперь, за давностью лет, и вовсе никто, наверное, кроме самих участников, и не помнит — не Сталинградская же битва, на самом деле, не Курская дуга... Но Сергеев подумал, что надо будет, как придёт в гостиницу, непременно рассказать этой милой юной особе о том, как здесь всё тогда было. Пускай знает: ведь ей ещё сопровождать в автобусных поездках тысячи и тысячи туристов из разных стран...
Вот только никак Сергеев не мог решиться: стоит ли рассказывать ей о себе, о том, что произошло с ним в этом местечке? Нет, об этом он, пожалуй, умолчит — не всякое сердце отзовётся на то, что близко и дорого тебе самому...
ВПЕРЕДИ — ОКЕАН
Ставни с грохотом распахнулись, Катька что есть мочи озорно закричала: «Угроза воздушного нападения миновала! Отбой!» — и в комнату хлынул поток солнечного света.
— Вставай, соня, всё на свете проспишь! — тотчас же долетел снаружи её звонкий голос.
И опять стало тихо. Лишь тикали ходики на стене, монотонно отсчитывая время, секунду за секундой.
Федька открыл глаза и тут же зажмурил — так больно было глядеть, точно солнце заглядывало в самое окно. Он уже давно не спал — лежал на диване и думал о Витькином отце...
Извещение о гибели капитан-лейтенанта Шестакова пришло ещё три дня назад, а у Федьки никак не выходили из ума, всё стояли перед глазами короткие, как слова военного приказа, режущие сердце строчки: «...геройски погиб в бою с немецко-фашистскими захватчиками…» Что за ними, за этими горькими словами? Неужели мог погибнуть такой человек?
Федька видел, как подкосились ноги у тети Клавы, Витькиной матери, когда она прямо на крыльце развернула похоронку, закричала истошно: «Ми-и-ша-а! Нет-нет!..» — ii, обессилевшая, убитая горем, повалилась возле не успевшей уйти почтальонши. Потом набежали соседи, появился откуда-то и сам Витька, замер с побелевшим лицом, вцепившись в мать, и их с уговорами, бабьим плачем, причитаниями кое-как увели домой.
Один-единственный раз видел Федька капитан-лейтенанта Шестакова, командира торпедного катера. В самом начале июня, недели за три до войны, — кто же мог подумать, что она вот-вот начнётся? — тот неожиданно приехал в Москву, почему-то очень торопился, пробыл дома всего два дня и уехал назад, в Севастополь. Он так и не взял с собой Витьку, хотя в письмах заверял, что этим летом обязательно увезёт его на Чёрное море. Только сказал на прощание: «Ничего, сынок, ещё увидишь и море, и корабли. Придёт время — покажу. А сейчас нельзя: обстановка не та...» Что означали его слова «обстановка не та...», ребята так и не смогли понять, лишь почувствовали, что таится за ними какая-то невысказанная тревога, связанная, должно быть, с военной тайной.
Витька тогда расстроился: так дожидаться приезда отца, так мечтать о Чёрном море, о боевых кораблях — и вот тебе на! «Обстановка не та...» Федька же, завидовавший ему тайком, даже обрадовался: значит, дружок останется на всё лето в Москве и они будут вместе... Правда, была у Федьки одна неприятность, о которой и вспоминать не хотелось: не совсем ладно вышло у него со школой — завалил весной экзамен по геометрии, и на осень назначили переэкзаменовку. Тогда, в конце мая, эта будущая осень представлялась ему настолько далёкой, что в её приход и не верилось... Но как же скоро прокатилось лето, военное лето, полное тревог, перемен, важных событий, да таких, что за ними о своём-то личном и не думалось — некогда было подумать. Свои заботы в сравнении с тем, чем жили теперь всё, казались ничтожными. А жили теперь все одним — войной...
Витька рассказывал потом про отца. Он говорил, что отец погиб, когда была атака на вражеский миноносец. Откуда всё это знал Витька? В извещении об этом написать не могли — никому не писали так подробно. Но Федька слушал и верил каждому его слову. Вот и сейчас он лежал с закрытыми глазами на диване и думал о капитан-лейтенанте Шестакове.
Будто наяву, видел Федька бушующее море, взрывы снарядов рядом с мчащимся торпедным катером. И на мостике — Витькиного отца в исхлестанной брызгами штормовой накидке. Взмах руки! Ещё взмах! И две торпеды, одна за другой, выскальзывают из аппаратов, несутся, точно дельфины, оставляя за собой пенный след, в направлении вражеского миноносца, окутанного дымом артиллерийских залпов. Взметнулось ввысь багровое пламя взрыва, раскололось небо, миноносец словно приподняло чудовищной силой, переломило надвое, разворотив нутро. Посыпались с борта в панике уцелевшие фашисты, Но в тот же миг снаряд угодил и в торпедный катер. Объятый пламенем, он прямо на глазах стал уходить под воду. Вот захлестнуло волнами и рубку, только одна мачта пока ещё оставалась над поверхностью. Но и она погружалась в пучину.
Федька видел, как тонул капитан-лейтенант Шестаков. Как он плыл, и волны всё чаще и чаще захлестывали, накрывали его, израненного, совсем обессилевшего. Федька хотел было крикнуть, чтобы он продержался ещё хоть чуточку, — сейчас они с Витькой придут к нему на помощь, спасут его, и тогда не пришлют тете Клаве никакой похоронки, и она не будет убиваться по нему, плакать днями и ночами, и соседки тоже не будут плакать, глядя на её горе. А главное, сам он, капитан-лейтенант Шестаков, останется жив и опять станет сражаться против фашистов...
Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась Катька.
— А я видел, как Витькин отец погиб, — сказал Федька сестрёнке, даже не пошевелившись. Серьёзно сказал.
— Ты что, не в себе? — остолбенела Катька. — У тебя жар?
— Видел! — повторил он упрямо. И вскочил с дивана, натягивая штаны.
— Про Витькиного отца всё ты выдумал. Признайся: выдумал ведь? — Катька положила ему на плечи руки, легонько толкнув, усадила опять на диван.
От такой вольности Федька едва не опешил: хоть сестрёнка почти на полтора года старше, но позволить ей такое...
— А знаешь, Федюня, — доверительно сказала Катька, присаживаясь рядом. — Знаешь, я скоро на наш завод устроюсь. Мама уже с начальником цеха говорила.
Федька ревниво возразил:
— Ты же ничего не умеешь. На заводе теперь снаряды, мины делают. Никто тебя не возьмёт.
— Сначала укладчицей буду, а потом и на станок перейду. Рабочую карточку получу: и хлеба восемьсот, и мяса, и круп — всё как надо. Во!
— Мя-ясо, кру-уп, эх ты! Немцы к Москве идут, а ты как на рынке...
— Немцев не подпустят к Москве, — сказала Катька. — Л работать — значит помогать фронту. Все теперь работают, кто не на фронте.
— И без тебя знаю, что не подпустят: моряки как встанут, сибиряки ещё скоро подойдут... — Федька с хитринкой покосился на неё: — А на заводе надо ещё и другое уметь.
— Что же?
— На крыше дежурить ночью, во время тревоги. Зажигалки тушить. Ты же трусиха!
— Герой какой нашёлся! — с обидой сказала Катька. — А будешь задаваться, так придётся самому по магазинам бегать. Я нынче с шести утра по очередям. И всё из-за тебя. А ты дрыхнешь, как царь какой.
— Это почему же из-за меня? Едим-то поровну все: мама, я, ты.
Катька всплеснула руками:
— Совсем сдурел! У тебя же сегодня день рождения! Федька растерялся: сегодня действительно двадцать седьмое сентября. Как же он позабыл?
— Уж и хлеб получила, чёрный и белый — свежий-пресвежий, корочка так и хрустит! — и сахар на все карточки выкупила, целых четыреста грамм, — оживившись, говорила Катька. — Только сахар колотый, хуже пиленого — его колешь, так крошки просыпаются.
Федька виновато посмотрел на неё: «Хорошая всё же у меня сестрёнка...»
— Одевайся живо, мама сейчас с ночной придёт. — Катька стала прибирать его постель. — И как ты будешь один, когда работать пойду...
Вскоре пришла мать. После двенадцатичасовой ночной смены глаза её, добрые, лучистые, казались запавшими.
— Ну вот, сегодня у нас праздник, — сказала Мария Алексеевна, устало присаживаясь на диван. — Катя, погладь ему белую рубашку и чёрные штаны, пускай наденет. Картошки вот немножко достала, наварим и сядем за стол.
