Борис Дубровин - Стой, мгновенье!
Наконец, вышли на другой берег, положили в сани и добрались до обогревателя.
— Товарищ майор!
— Слушаю, Василь Васильевич, слушаю, дорогой!- неожиданно для себя сочувственно и тепло перебил Карпова майор. — Знаю, что ливень был, но может, еще продвинетесь. Лошадь твою отдали уже врачу… А?
Капитан вышел из обогревателя. Чутьем любящего он постигал всю меру опасности, висящей над женой. Он отдал бы свою жизнь за то, чтобы этот переход закончился скорее. Он ненавидел себя за то, что сил нет и у него, что каждый шаг дается с трудом…
Его суровое, молчаливое сострадание было едва ли не больше ее страдания, и он уже терял власть над собой. И тут он увидел, что Мирошин и Кулар присели, медленно достают курево.
Капитана словно что-то швырнуло к ним, он камнем долетел до них:
— Встать, вперед! Ехать!
— Дайте хоть маленько передохнуть! — попросил выдохшийся Мирошин.
— Встать, кому говорю! Встать, вперед!
— Вася! -прошептала она. И столько властного бессилия прозвучало в ее голосе, что капитан точно очнулся.
— Простите меня, отдохните. — И сам ушел подальше, словно стараясь спрятаться от своего гнева и позора.
Он пошел вперед.
Темнота надвигалась.
Через несколько минут капитан услышал шаги. Оглянулся — никого, посмотрел вперед- никого. Почудилось? Но группа догоняла его.
Навстречу, ведя коня в поводу, шел шофер, а в седле сидела Софья Андреевна.
Капитан обрадовался, помог ей сойти с коня. Софья Андреевна приблизилась к саням, взяла руку Ольги, послушала пульс. Лицо Софьи Андреевны выдало тревогу, но стоило Оле открыть глаза, как Софья Андреевна, вложив в это движение все силы, улыбнулась ей так, словно Оля лежала в больнице, а доктор делал обход.
— Вы совсем молодчина! — И эта святая ложь несколько укрепила больную. А Софья Андреевна уже сделала ей укол, сделала укол и себе, и все двинулись дальше.
К девяти часам вечера после семичасового пути добрались до дамбы. Длина ее восемьсот метров. Она разрушена штормами и цунами, трудно пройти и одному по ней днем. А тут темно, на метр ничего не разберешь вокруг.
— Капитан Ефимов! Это Заржевский. Врубите прожектор, чтобы вплотную к дамбе.
— Слушаюсь, товарищ майор!
— Мыс? Мыс? Это майор Заржевский. Врубите встречный прожектор, ближе к дамбе.
…У дамбы привязали лошадей, подняли на носилках больную.
Кулар и Мирошин впереди, капитан, фельдшер, шофер сзади.
Софья Андреевна еле-еле двигалась позади.
Прошли пять шагов, сделали шестой шаг. Опустили носилки. Сил не было, тьма. Каждый шаг выворачивал ноги.
Голубая рука прожектора легла на океан. Навстречу ей крест-накрест легла другая серебряно-голубая рука. Но ни одним пальцем не задевали они дамбу. Они светили вдали. Но они светили!
— Не могу больше нести! — глядя в темноту, неестественно твердо признался капитан.
Мирошин достал мокрый конверт с письмом, вскрыл его в темноте и сунул под рубашку, к телу. Кулар тоже спрятал свое мокрое письмо. Фельдшер смочил в спирте вату, нацепил ее на ветку, зажег и передал этот самодельный факел капитану.
— Сюда, сюда, ногу поднимайте, а слева два камня! — скудно освещая громоздящиеся камни, предупреждал идущий впереди капитан,
Еще пять метров и — опустили носилки.
— Ай! Камень, камень давит!
— Понесли!-приказал капитан. — Сюда, сюда, там обрыв! Осторожней! -И он сорвался вниз, но, падая, бросил только что сделанный новый факел под ноги идущим, чтобы они увидели еще тридцать сантиметров дороги.
Он ободрал в кровь голову, плечо и подвернул ногу, но никто этого не видел. Капитан выбрался наверх, на семиметровую высоту, на каменную кромку дамбы, вдоль которой несли его жену.
— Дай спирт! Еще! И ваты.
— Кончился, товарищ капитан! И ваты нет!
— Нате! — протянул Мирошин письмо от своей девушки, и, когда пламя пробежало по страницам, он попытался разобрать хоть строчку… БУДУ ЖДАТЬ… Но пламя выхватило и эти два слова. «Будет или не будет? Вроде с маленькой буквы написано… С маленькой буквы вроде это «будет» написано. Ох, падаем»! Падая, Мирошин ударился о камни, но носилки опустил на себя.
Так шли, каждый сантиметр нащупывая ногой, падая.
Капитан быстро разделся, снял свою рубаху:
— Подожги, Федощенко!
Отполыхала и рубаха.
Кончились спички.
Шаг за шагом, метр за метром.
Опять сорвался на камни капитан, едва вобрался, но снова и снова шел впереди, почти вплотную пригибаясь к камням, ощупывая их, ставя ногу Кулара на следующий камень. А когда уронили носилки, он успел принять удар на себя.
Сколько времени они идут? Казалось, не было ничего в их жизни, кроме этой дамбы, кроме мертвенно бледных бессильных лучей прожектора справа, кроме грохота океана, кроме этих брызг, кроме этих камней. Весь путь, вся жизнь — это камни, камни, острые камни, которые рвут твое тело, твою душу, твою молодость, рвут на части. Но надо нести, надо идти вперед и, падая, принимать груз на себя.
Надо только поднять ногу, только нащупать, сквозь сапог ощутить надежность камня и шагнуть на десять, на пятнадцать, даже на двадцать сантиметров вперед! Надо идти.
Пять часов, пять лет, пять жизней стоило это каменное пространство б восемьсот метров.
Федощенко упал. К нему подошла Софья Андреевна, а капитан подошел к носилкам.
Сил уже не было ни у кого. Носилки стояли в ночи на каменной дамбе, а до конца дамбы оставалось метров пятьдесят. Но казалось, что конца ей не будет. И не скоро вернутся силы к людям.
И тут капитан нагнулся к носилкам. В темноте не сразу поняли, что он делает. А он неведомо какой силой подхватил Ольгу, подхватил как ребенка, поднял на руки и понес ее над каменной пропастью по кромке дамбы.
И никогда они не были так близки, так дороги, так понятны друг другу. И они могли бы сорваться вниз и разбиться, но Ольга только теперь впервые ощутила силу любви.
— Алло! Алло! Алло!
— Слушаю, товарищ майор! Это Мирошин.
— Пришли к обогревателю, Мирошин, а? Где капитан, как его жена?
Оля на носилках лежала недвижно на нарах, а около нее, в изнеможении откинувшись, лежал капитан. Кулар и Федощенко сидели, потому что места больше не было. Софья Андреевна прослушивала больную. Потом сделала ей еще укол. Ольга не шелохнулась.
Софья Андреевна тронула руку капитана, знаком вызвала его из обогревателя.
— Через час будет вездеход, — объяснил капитан, когда они вышли.
— Надо нести ее дальше, ей очень, очень плохо, трудно определить всю меру опасности. И помните о цунами.
Капитан пошатываясь вошел в обогреватель.
— Надо нести дальше, — сказал он потухшим голосом. Он видел лица в крови, видел ободранные куртки, прорванные до живого тела. Он знал, что никто ничего не ел с утра, никто не отдыхал ни минуты. Лица, обтянутые кожей, как у Ольги. Теперь, пожалуй, ее лицо можно было сравнить с их лицами.
— Надо нести! -Но капитан не мог приказывать. Он чувствовал, что не имеет уже права.
Никто не шевельнулся…
Дверь в обогреватель открылась.
— Товарищ капитан! Вездеход в ваше распоряжение прибыл. Ну и дорога, чуть гусеницу не своротило! Грузите больную.
Океан гремел, грохот его заглушил шум мотора вездехода, но всем было слышно, как застонала, как смертельно застонала Оля.
Мирошин бросился к ней первым. Он испытывал необыкновенную жалость к этой женщине. Такую сильную, что в горле застрял непроходящий комок. Он увидел ее мужество! Он уже не жалел о письме, которое сгорело, чтобы осветить десять сантиметров из тех восьмиста метров пути.
Они погрузили носилки на вездеход.
В кабину сел капитан, а Софья Андреевна настояла, чтобы ее посадили в кузов. Сел с ними и шофер грузовика.
Вездеход тронулся, развернулся, и тут случилось самое страшное — слетела гусеница!
— Товарищ майор…- хотел было доложить водитель вездехода, но майор перебил его:
— Второй час возитесь! Погибнет человек!,
— Заканчиваем. Сейчас двинемся. Спасибо, и Кулар помог да шофер с грузовика.
Наконец, вездеход тронулся.
Океан неистовствовал.
Когда вездеход поднялся на гору, ударила гигантская волна цунами. Она дохлестула и до горы, перекинулась через прожектора, ее гигантский гребень почти доплеснул до вездехода, и несколько капель упали на лицо Ольги, упали на пальцы откинутой руки.
Волна отхлынула, оставив на гребне скалы мертвого медведя,
Вездеход двинулся дальше, а океан намывал песок, затирал следы этой ночи, заравнивал эти следы, словно нет ни любви, ни преданности, ни отваги, а только есть этот вечный гул океана и этот, океаном намытый песок.
Льдин иссеченные края
Персиковая нежность загара. Томно откинутые руки, и в неподвижности сохранившие плавность. Счастливые серые глаза. Точно поющие о радости брови. Осиянная солнцем девушка в купальнике — как все это не вязалось с палубой, с грязной палубой, Присыпанной льдышками, рыбьей чешуёй, ворсинками тросов и канатов.
