Борис Дубровин - Стой, мгновенье!
Медведь точно с укором глянул на Кулара, кинулся было к океану. Но оттуда, от океана, исходило дыхание смерти, и медведь опрометью ринулся к зарослям, тяжко хрустя стеблями бамбука. Потом, подгоняемый автоматной очередью, повернул за выступ горы и скрылся.
И снова впереди конь Кулара, за ним Федощенко, за Федощенко сани. Замыкает группу Карпов. Сзади ему видно, как невозмутимо сидит в седле Кулар, только темным пятном из-под автомата выделяется мокрая куртка. То и дело Карпов оборачивается к Ольге.
Опять река, опять сани, покачиваясь, врезаются в воду, опять ползут по песку, вот дорога берет влево, и лошадь втягивает сани на утес. Уже внизу стелется туманная изморозь, внизу свинцово-серый океан. Он простирается далеко, километровой длины волны, как складки постели тяжелобольного. Океан постанывает, жалуясь земле на свою участь. Морской орел где-то внизу накренил крылья, прицеливаясь..»
Капитан наклоняется к Ольге… Смотрит на нее, но она не открывает глаз. Она знает, это он, она не могла ошибиться.
Он всегда поражал ее уравновешенностью, убежденностью в правильности избранного пути, полным забвением тщеславия. На границе, и днем и ночью — в напряжении. Он успевал быть и рядовым пограничником, и сержантом, и поваром, и командиром. Его отцовское чувство заражало, она и себя ощутила его дочерью, а потом… потом вдруг пожалела его. Она знала, что была у капитана жена, да не понравилось ей на Курильских островах, а он не хотел уезжать отсюда, и жена уехала. И его одинокость как-то незаметно притянула Ольгу.
Он полюбил Ольгу стремительно, неожиданно для себя, зная, что скоро, очень скоро разница в возрасте даст себя знать. Но он ничего не мог поделать с собой. Он знал, что это его последняя любовь. А может быть, первая и последняя, потому что свои прежние удачи и победы он считал увлечениями. Но, увидев девчонку, приехавшую так далеко, он как бы заново увидел красоту, суровую и порой грустную красоту этих мест. Ведь это Ольга заставила его увидеть эту красоту, когда сама любовалась и горами, и вулканами, и цветом океана, и слепящей белизной прибоя, и по-детски неуклюжими нерпами, лежбище которых было совсем недалеко от заставы. Эта удивленность миром, восхищение первозданностью окружающего были таким естественнодетским, так совпадали с тем, что когда-то, очень давно ощущал и он сам.
…Орел, раскинувший крылья, пал вниз, на волну.
Капитан смотрел на бескровное лицо женщины. Она ощутила его взгляд, и ее, опушенные длинными изогнутыми ресницами, совсем детские веки приоткрылись. Серо-зеленые глаза откуда-то из океанской глубины заглянули сни-зу вверх в склоненное лицо Карпова. Он кивнул и опередил сани.
— Слушай, Карпов, ты со второго обогревателя? Да? — переспросил майор Заржевский.
— Десять километров прошли, но худо ей. Боюсь, сознание потеряет.
— Врач на машине выехала к дамбе. От дамбы двинется вам навстречу.
Врач Софья Андреевна уже была в машине. Нет, не то время, не те годы. Когда-то и на лыжах она добиралась к больным, а теперь к шестидесяти годам астма замучила, и только привязанность к работе и гордость вынуждали ее не оставлять работу. Она смотрела на океан, то подпрыгивая на булыжнике, то наваливаясь на дверцу кабины, то невольно толкая шофера-пограничника, который и торопился и старался вести машину «поласковей». Он даже предложил ей свою телогрейку, она отказалась, но шофер все-таки положил на продавленное сиденье — так мягче будет.
«Дотянет ли сердце до дамбы», — беспокоилась Софья Андреевна. Она задыхалась нынче и ночью, и днем, и на приеме дышать было нечем, и она уже впрыскивала себе адреналин. А теперь ей хотелось поскорее добраться до дамбы, до обогревателя. Она посмотрела на берег. Вот гигантский позвонок кашалота. Уже затянут песком, а в прошлый раз песок отмыло прибоем. Вот низколобый японский дот, вот с заснеженными лафетами четыре полевые японские пушки.
Машину кидает, она шурша перемахивает через ручьи, буксует, отплевывается, мелким камнем, бежит и бежит вперед…
— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — крикнул Мирошин.
Капитан осадил коня и мгновенно обернулся.
— Плохо! — И сани стали.
— Федощенко!
Фельдшер, подскакав, спрыгнул с седла, глянул в лицо Ольги, пощупал пульс. Ольга была без сознания.
Фельдшер раскрыл чемоданчик.
— Укол нужен! — прошептал он.
— Так делай! — И капитан отвернулся.
Грузовик завяз в снегу. Софья Андреевна, задыхаясь, вылезла из кабины. Открыла свой чемоданчик, достала шприц, набрала адреналин:
— Отойдите, пожалуйста!-И когда шофер отошел, приподняла юбку и, потерев смоченной в спирту ваткой исколотую ногу, сделала себе укол.
— Ну, я пойду! Вылезете, тогда догоните.- И она, стараясь не показать шоферу, как ей трудно, поскорее двинулась по дороге, а зайдя за утес, привалилась к нему спиной и долго-долго стояла, не зная еще, сумеет ли она пройти хоть сто шагов.
— Товарищ майор, это Карпов!
— Ну как?
— Прошли восемнадцать километров, но плохо, второй раз фельдшер укол делает.
— Врач двигается вам навстречу.
— Понятно! — Капитан вышел из обогревателя. Сумерки затягивали океан.
Фельдшер отошел от Ольги: она открыла глаза.
— Мирошин, садись на моего и скачи навстречу врачу, — Капитан взял из рук солдата поводья. — К следующему обогревателю.
Мирошин вскочил в седло и галопом погнал коня к четвертому обогревателю. Он подумал о своем письме, о том, что это письмо от девушки, письмо с ответом, от которого зависит его будущее. Но он его еще не распечатал, а сейчас гнал коня и лишь ощущал это письмо в нагрудном кармане… «Интересно, как бы она вела себя, если бы с ней случилось такое, что и с женой капитана? А?» И он пришпорил коня.
— Это майор Заржевский, слышишь меня, Мирошин?
— Так точно, товарищ майор, но нет врача на четвертом обогревателе.
— Знаю. Врач должен быть уже у дамбы,
Софья Андреевна шатаясь дошла до двери обогревателя около дамбы, но открыть дверь уже не могла. Она слышала телефонный звонок, но руки не повиновались, ноги отказывались идти, сердце сдавало. Сердце! Как оно нужно было сейчас!.. Как будто бывает хоть одно мгновение, когда сердце нам не нужно! Опять телефонный звонок. Но она прошла не сто шагов, а три километра, три километра песка, снега, астмы, старости. Старости? Не может быть! И рука открыла дверь обогревателя.
— Я слушаю! — еле выдохнула она, узнав голос майора. А он не узнал ее голос, охрипший и ослабший.
— Приехали?-чуя недоброе, спросил Заржевский. — Приехали, Софья Андреевна… Алло, алло! Почему не отвечаете? Что с вами?
— Пришла! -: еле выдавила Софья Андреевна. Ей было стыдно, что она не может ответить, не сумеет пойти дальше, даже ползти не сможет. Но майор и не настаивал:
— Оставайтесь в обогревателе, за вами с Буревестника пришлют верховую лошадь.
Софья Андреевна опустила трубку и откинулась на узких нарах. Не было сил даже сделать себе укол. Однако она еле открыла чемоданчик, достала шприц, но он выпал из рук. Она снова опустила голову на необструганную доску нар, долгим взглядом рассматривая выбившуюся полуседую прядку, смутно белевшую перед глазами. Сердце…
Мирощин вышел из обогревателя, когда вдалеке показалась фигура шофера. Шофер махал рукой, кричал, звал. Мирошин, тяжело передвигаясь, добрел до лошади, перекинул через круп свою пудовую ногу, помедлил и тронул поводья.
Начал накрапывать дождь.
— Ну как больная? — спросил шофер, еще надсадно дыша после бега. — Майор сказал, что верховую пришлют за врачом, а ты мне коня давай. Я махну к врачу, посажу ее в седло и поведу в поводу. А тебе майор приказал возвращаться к своим, помогать им.
Грянул ливень.
Сквозь эту стену ливня два километра шел
Мирошин, пока не встретил Карпова, Федощенко, Кулара и сани с Ольгой.
Сани остановились перед разлившейся после ливня рекой. Всегда каменистая, достигавшая двухсот метров ширины, сейчас она стала еще шире.
— Понесем на руках! — решил капитан. И они с трудом вынули больную из саней. Сами насквозь промокшие, уставшие, они несли через речку носилки. Ливень утяжелил шубу, вода проникла и под плащ, набрякло пальто Ольги. Но она ни о чем не просила, не жаловалась. Носилки захлестнуло, залило, их наклоняли, чтобы вода стекала.
Впереди шел Кулар и Мирошин, сзади капитан и фельдшер. Плечами касаясь друг друга, они двигались вперед томительно долго, не глядя под ноги, а только в ее лицо, словно эти закрытые глаза могли увидеть и подсказать им, как идти; как двигаться.
Вода била по щиколоткам, добралась до края голенищ, залила и колени, подобралась к поясу.
Тогда носилки положили на плечи и осторожно, тяжко, молча двинулись дальше в десяти шагах от океана, в который их сталкивала река.
