Свен Хассель - Уничтожить Париж
— Ладно, можете идти.
Дюшез вышел из дверей.
— Минутку! Что у вас в этих ведерках?
— Клей, — кротко ответил Дюшез.
— Клей?
— Для обоев.
Дюшез указал подбородком на рулон обоев под мышкой, в котором лежали чертежи.
— Вот как? — Недоверчивый часовой помешал густую массу кончиком штыка. — Порядок, я просто хотел убедиться. К сожалению, французам не всегда можно доверять.
Дюшез жалко засмеялся и пошел прочь на непослушных ногах. Потом поспешил в кафе «Турист» — штаб Сопротивления в этой местности, — и отдал обои с чертежами. Он был очень рад избавиться от того и другого: теперь даже обои стали казаться опасными.
Из Кана чертежи тайком переправили в Париж некоему майору Туми, жившему на Елисейских полях. Поняв в полной мере значение этого успеха, майор объявил, что он ошеломлен и потрясен. И почти сразу же добавил, что это слабо сказано, но у него не хватает слов.
— Фантастически! Блестяще! — объявил он, когда к нему вернулся дар речи. Осторожно постукал по чертежам пальцем, словно они могли рассыпаться в пыль. — Этот человек — как его фамилия? Дюшез? — добился самого замечательного успеха за всю войну… И это, — задумчиво добавил он, — тоже еще слабо сказано.
РАСКВАРТИРОВАНИЕ
Маленькая машина-амфибия пронеслась мимо первых беспорядочно разбросанных домов деревни, и Грегор остановил ее с противным визгом тормозов. Держа автоматы наготове, мы воззрились на безлюдную улицу. Малейшее подозрительное движение в тени, возле двери, у окна, и мы были готовы открыть огонь. Мы были зверями на охоте. И не могли позволить себе рисковать. Слишком часто риск приводит к тому, что роли внезапно меняются, и дичью становишься ты, а неизвестный — охотником.
Тишина была тяжелой, неестественной. Нависала над нами, как толстое одеяло. Порта вылез из машины первым, за ним последовали Старик и я. Грегор остался за рулем, автомат его лежал у ветрового стекла, палец покоился на спусковом крючке.
Дорога была ухабистой, она вилась между унылыми серыми домишками, разоренными садами и, наконец, исчезала вдали среди полей и лесов. Деревня представляла собой неприметное скопление домов, обозначенное лишь на самых подробных картах. Уже в тридцати километрах отсюда о ней мало кто слышал.
С автоматами наготове мы устремились к ближайшим домам. Мы знали по опыту, что жители будут протестовать, подчас очень яростно, против бесконечных требований постоя для немецких солдат. Сочувствовали им, но не могли тратить время на объяснения и споры: нам было приказано организовать жилье для рот, которые уже подходили к деревне, и если приказание не будет выполнено к их прибытию, нам всем — солдатам и офицерам — придется размещаться в собачьих конурах.
Потихоньку, с бегающими взглядами, с бесшумными шагами, деревня возвращалась к жизни. Приоткрывались двери, отодвигались занавеси. Мы ходили из дома в дом, осматривали комнаты и решали, сколько солдат можно там разместить. В общем, от войны деревня почти не пострадала. Проходившие по ней войска разъездили дорогу, разорили сады, но в остальном она оставалась нетронутой: на нее не упало ни одного снаряда.
Когда мы вышли из одного дома и собрались перейти улицу к стоявшему напротив, к нам бросилась девочка лет семи-восьми и обхватила Старика за талию.
— Папа! Ты вернулся! Я знала, что ты вернешься! Я говорила, что вернешься!
Она крепко прижалась к нему, и Старик стоял растерянно, беспомощно.
— Элен! — послышался из дома резкий женский голос. — Это что такое? Что ты затеяла?
— Это папа! Он вернулся! Бабушка, иди, посмотри, он вернулся!
Из двери вышла пожилая ширококостная женщина с туго зачесанными назад черными волосами и глубоко запавшими глазами на исхудалом лице. На Старика она едва глянула.
— Не глупи, Элен. Это не твой отец. Иди в дом.
— Это он, он! На сей раз вправду он!
С излишней, на мой взгляд, грубостью женщина резко протянула жилистую руку, отдернула от Старика девочку и швырнула в дверь. Я обратил внимание, что она была в трауре, как и многие француженки в то время. Говорила она холодно, неприязненно.
— Вы должны извинить Элен. Она психически неуравновешенна. Ее отец погиб в сороковом году под Льежем, но она не оставляет мысли, что он еще жив. Мать ее тоже погибла. При воздушном налете. Не знаю, как управляться с девочкой.
— Конечно, — пробормотал Старик. Робко показал ей кусок мела, которым мы помечали дома. — Я должен позаботиться о размещении на постой… Вы не против? Я напишу на двери… первое отделение, третья группа…
— Делайте, что хотите, — недовольно ответила женщина. — Вы же всегда так поступаете.
В соседнем доме нам предложили вина. Хозяйка была одета в длинное шелковое платье, вышедшее из моды, наверно, полвека назад. В комнате сильно пахло нафталином. Хозяин стоял возле нас, подливал в стаканы, стоило нам отпить хотя бы глоток, без умолку твердил, что мы желанные гости, всегда желанные, очень желанные, и разглядывал нашу форму с безумным блеском в глазах. Это были обычные черные мундиры танкистов с мертвыми головами на петлицах.
— Вижу, вы из гестапо[39], — заметил он наконец. — Я должен сообщить вам кое-что об этой деревне. Здесь творятся странные вещи. К примеру и для начала, она кишит коммунистами. Маки[40]… Называйте их как угодно, все они одним миром мазаны. — Наклонился, похлопал меня по плечу и указал на соседний дом. — Вон там — видите? — в этом доме пятеро ваших товарищей-гестаповцев были убиты. Убиты! Понимаете? Совершенно хладнокровно. — Он распрямился. — Я подумал, что вам следует знать.
Мимо проехал на велосипеде человек в халате фермерского работника. С руля свисала зарезанная курица. Наш хозяин оживленно указал на него пальцем.
— Видите его? Это Жак. Брат — в местной полиции. Жак — в Сопротивлении. Я это точно знаю. Мало того, если правда выйдет наружу, окажется, что он повинен во всех преступлениях, какие только совершались здесь… И я не удивлюсь, если узнаю, что его брат тесно сотрудничает с ним. — Долил наши стаканы. — Вы должны знать о таких вещах. Я стараюсь помочь.
Его жена с горячностью закивала, ее светлые, розоватые глаза внезапно засветились удовлетворением. Мы поставили стаканы и вышли. На двери было написано мелом «1 отделение, 4 группа».
— Гнусные твари, — проворчал Порта. — На все идут, лишь бы спасти свою драгоценную шкуру.
— Нас это не касается, — решил Старик. — Мы здесь не по гестаповским делам. Если тут прикончили десяток гестаповцев, туда им и дорога!
Немного пройдя по деревне, мы зашли к Пьеру, взятому под подозрение брату Жака. Его грязное кепи было сдвинуто на затылок. При виде нас он подскочил, совершенно позеленев от страха, — при этом кепи свалилось, — и уронил на пол бутылку кальвадоса[41]. Поднял ее и почтительно предложил нам. Сам поспешно выпил несколько стаканчиков, несколько раз восторженно прокричал «Хайль Гитлер!» и разразился бессвязным потоком слов.
— Немецкие солдаты — лучшие в мире, позвольте долить ваши стаканы, господа, я всегда так говорю, кроме того, это доказано, это все знают, и вы одержите победу в этой войне. — Тут он нервозно хихикнул, хлопнул по плечу Старика, еще несколько раз выкрикнул «Хайль Гитлер!», давая выход чувствам, показал нам фотографию жены и детей. — Выпейте еще… ваше здоровье, господа! Вы одержите победу в этой войне. Войну спровоцировали евреи. Вот… — Он достал из кармана лист бумаги и стал навязчиво совать его нам. — Это список всех тех, кого я арестовал. Будь моя воля, вся страна была бы очищена от евреев. Они приносят нам одни несчастья. Взять хотя бы Дрейфуса[42]!
— Дрейфус был невиновен, — возразил Старик. — Это было юридической ошибкой.
— Да, но это не меняет того факта, что он был гнусным евреем!
— Хоть не шпионом, но евреем, — пробормотал я.
Внезапно Порта так вскинул автомат, что даже я испугался. Пьер уставился на него округлившимися, как блюдца, глазами.
— Нам сообщили, — зловеще заговорил Порта, — что ты работаешь на Сопротивление, и в деревне происходит много странных вещей. Что можешь сказать по этому поводу?
— Сказать? Сказать? — испуганно завопил Пьер. — Что мне сказать? Это грязная ложь! Я с самого начала был пронемецки настроен, и все это знают!
— Вон там не знают, — сказал Порта, указав большим пальцем на дом, который мы недавно покинули. — На твоем месте я бы пригляделся к ним. Они, похоже, тебя не особенно любят. Особенно женщина.
— Но эта женщина — моя двоюродная сестра!
— Двоюродные сестры могут быть такими же мстительными, как и кто угодно.
Мы оставили Пьера кусать ногти и написали на двери «2 отделение, 1 группа». Я довольно улыбнулся и подумал, будет ли Пьер все так же любить немцев после того, как встретится с Малышом. Пьер, увидев мою улыбку, подбежал к двери и пообещал самую лучшую еду и выпивку солдатам, которые будут у него на постое. Уходя, мы оглянулись и увидели, что он с поразительной быстротой допивает кальвадос.
