Михаило Лалич - Избранное

— Вот видишь, знал я, придет он, — повысил голос Станко.

— Придут, добро пожаловать, — ворчит Божо. — Не придут…

— Если еще появится какая-нибудь погань… — пробормотал Бранно.

— Нужно ли пробуждать в ней человека? — поинтересовался я.

— Нужно — пулей в брюхо. Ждать нечего.

— Нечего, согласен, кончено дело.

— Швыряй в них гранату и сигай в окошко.

— Мне в дверь удобнее.

— Я к двери, негоже, чтоб мы столкнулись на одном пути.

Страх миновал, а печаль зародилась — или это две формы одного явления. Оттого она, что мы расстанемся, думаю я про себя, и больше не увидимся, и друг другу рассказать не сумеем, чем все закончилось. До сих пор все шло нормально, потому что были мы словно одно-единое существо, которое может не поворачиваясь смотреть в обе стороны одновременно и стрелять разом из двух винтовок. Потом нельзя будет смотреть в обе стороны, и сразу — тьма. На мгновение я позавидовал Бранко и вдруг понял, чего стоит слава: его они больше боятся, поэтому четыре их винтовки сперва по нему выпалят, чтоб преградить ему путь к двери. Он не останется раненым ни одного мгновения, не смеют они дать ему время терпеть, может, не будет у него времени даже что-либо почувствовать. Только после него придет мой черед. Этот излишек жизни, который мне достанется и который я должен буду пройти один, стал меня тревожить, точно переход по некоей безбрежной пустыне, в которой легко заблудиться. Сумею ли я и смогу ли в одиночку пройти через нее, не опозорив при этом коммунистов, старых Бердичей, Николу-знаменосца?.. Утешаю себя: это продлится недолго, несколько мгновений, я успею выстрелить раз-другой, а потом все станет ровным, глухим, угасшим — ни пустыня, ни непустыня, просто вовсе ничего. Жалкое это утешение, говорю себе, но что поделаешь, если люди получше до сего дня не придумали… Из раздумий меня вывел Станко:

— Ну, Бердичи, чего замолчали?

— Вас ждем, — ответил Бранко.

— Раз вы все знаете, — насмешливо сказал Станко, — и кто хозяин пира, и на ком черт женится, и кого он в сваты зовет…

— То нас с тобой ему позвать придется, — оборвал его Бранко, — а других как хочет.

— Скажите мне, кто сейчас владеет этим краем, — спросил Станко, — вы или мы?

— Итальянцы, — сказал я, хотя он еще не успел закончить.

— Значит, ты признаешь итальянцев? — попытался он зацепиться.

— Я-то нет, а вот ты в этих делах вместе с властью держишься.

Тот опять спрашивает:

— Почему это они владеют, если их почти не видно?

Бранко в ответ:

— Они тысячу килограммов мяса потребовали, а вы им дали тысячу триста. Вот почему.

— Неверно, — спокойно вмешался Божо, — мясо им дали старейшины деревни. У нас с ними дел нету, они нас не спрашивали. С тех пор как немцы прошли и увели с собой Юзбашича и его солдат, нас больше ни о чем не спрашивают. Мы связь с ними не поддерживаем, от них ничего не принимаем — они теперь верят нам ничуть не больше, чем вам.

— Это вы, стало быть, от них откололись, — говорит Бранко.

— Так оно и есть, — говорит Машан.

— А если вас назовут коммунистами?

— Известно, что мы не коммунисты, — говорит Божо и, чтобы не объяснять, откуда это известно, поспешил ретироваться: — А что до того мяса, которое мы отдали, было немало причин отдать.

— Первая та, что итальянцы любят мясо, — заметил я.

— Долг это был с прошлого года, — продолжал Божо, словно не слыша меня, — за ту муку, которую они нам дали, чтобы спасти здешний народ от голодной смерти. Такой долг возвращать надо, а не цыганить и не позориться. И однако, им не все возвращено — они больше дали, чем мы вернули. Будет кому о том спрашивать и в том разбираться, а вот я вас тоже спрошу кое о чем: зачем вы сюда явились?

— Чтоб воду мутить, — сказал я, потому что он на самом деле так думал.

— Я вас всерьез спрашиваю…

— Я тебе всерьез и отвечаю, — говорит Бранко, — пришли мы по доброй воле и разве что немного из озорства.

— Как из озорства?

— А вот так — полегоньку и неспехом, собственными ногами, некому нам поперек дороги встать. А если и встанет — нам здесь все так же принадлежит, как и вам, и даже больше.

— Неужто больше?.. — переспросил Станко. — Откуда же теперь взялось и это «даже больше»?

— Оттуда, что вы свою долю продали и промотали.

— С тобой, значит, по-хорошему нельзя, — заключил Божо, помедлив и тем самым дав возможность для возражения, а затем продолжил: — Ладно тогда, но запомните: другой раз, когда мы вот так встретимся, пусть в церкви, будем стрелять без всяких разговоров.

— Вы б и здесь стреляли, — говорит Бранко, — если б у вас порох не отсырел.

— У нас отсырел? — изумленно воскликнул Божо.

— И у вас, и у нас, — отвечает Бранко.

— Отчего ж это он отсырел? — спрашивает Станко.

— От слез сестер наших, теток, кум, снох, всех их вместе — тех, что не ведают о разделах и распрях и равно оплакивают своих братьев и племянников с одного конца земли до другого. Хватит этих слез, много этой влаги накопилось — немецкие склады промочить впору, не говоря уж о наших бедняках, у которых весь скарб в одной сумке умещается. И от детских слез, Божо, и от слез стариков, от мести — потому что, когда не могут сладить со мной и тобой, мстят слабым. От этого у нас отсырел порох, может, он и вперед влажным был — прежде, чем они рыдать стали. Понимаешь ты меня?

— Понимаю, — встрял Станко. — Я тебя хорошо понимаю!.. Это вы, значит, хотели избежать драки и пробраться к власти тайком, словно ее не желая. Не выйдет это, не дадим мы.

— Если нельзя тайком, — насмешливо сказал Бранко, — то как тогда можно?

— Придется в открытую, — добавил я ему в тон.

— Я бы так не стал, — сказал Божо, вроде бы готовый уступить.

— А как же?

— Вы с винтовками не шляйтесь по деревням, — сказал Станко, — увидят итальянцы, деревня пострадает.

— А почему итальянцам наши винтовки нельзя показывать, а ваши — можно?

Станко что-то злобно пробормотал, и слова его потонули в брани, которая началась между ними. Тем временем девушки поставили софру и два треногих табурета. От неровного пола или оттого, что во время какой-нибудь драки у нее пострадала одна ножка, софра дрогнула и накренилась. Подложили что-то под неверную ножку, софра от этого накренилась и нагнулась в другую сторону. Наконец сообразили, что так было всегда, и оставили пустое занятие. По неведомой причине у девушки дрогнула рука, из миски вылилось больше соуса, чем нужно, — затрещало масло на огне, словно стая жаворонков нырнула в котел. По комнате разнесся запах растопленного сахара и сиропа устоявшегося сока, — медоносных и целебных трав, что излечивают туберкулез, грудные болезни, сердечные и прочие хвори. Девушка принялась мешать — натянулись струны золотые и серебряные, будто некая пряжа, а не кушанье готовится. Перелили эту музыку и пряжу в таз — мертвые бы уста отворились, чтоб вкусить такую амброзию и принять жизненный сок из нее. Миску поставили на софру, рядом положили две ложки — смотрят на нас, смотрим мы на них, молчат они, и мы тоже молчим.

— Ужин подан, — объяснил нам наконец Лексо. — Чего ждете?

— Тебя ждем, — ответил Бранко.

— Почему меня? Это вам.

— Мы когда ужинаем, хозяин всегда с нами ест, — говорит Бранко.

— Боитесь, чтоб не отравили, — заметил Станко.

— Не в том дело, это нищим подают, а с гостями садятся и едят.

— Значит, мне есть, пусть и аппетита у меня нету, — вздохнул Лексо.

— Ты сам нас пригласил, — сказал Бранко, — мы к тебе не напрашивались.

— Он их сам пригласил, — подчеркнул Машан, — устанавливает связь.

Лексо приподнялся ровно настолько, чтоб подтянуть за собою седло. Казалось, будто он прилип к этому седлу, или гадалка не велела ему с ним расставаться, или душа его покинула измученное страхом тело и перешла вниз, в подушку седла, где еще удерживалась слабой надеждой. Он передвинулся вместе с седлом, сел на него, потом снова приподнялся и с широким замахом принялся креститься. Он шептал какие-то молитвы, переходящие одна в другую и бесконечные, и произносил их столь истово, что лицо его кривилось и морщилось, сползая то в одну, то в другую сторону. Еле-еле он успокоился. Повернулся спиной к очагу и к тем, по ту сторону, своей тенью закрывая половину софры. Нам это было выгодно: мы получили нечто, что могло бы хоть на короткое время послужить прикрытием; ненадежное, правда, но какое уж есть. Я поднялся, собираясь пересесть на табурет возле софры, правой рукой держу винтовку за цевье; Станко заметил дюн маневр, видно, этого ожидал и, притворяясь удивленным, воскликнул:

— Во герой: хочет с винтовкой к столу садиться!

— Уж не тебе ль отдать ее на сохраненье? — спросил я.

— Мне не нужно, ты сам ее отложи в сторонку.