Михаило Лалич - Избранное
— Доброго здоровья тебе, Машанага! — остановил его Бранко приветствием.
— Не хочу с вами говорить, — отрезал Машан.
— Ты смотри-ка!.. А почему же?
— Я — одно, вы — другое, — объяснил тот.
— Слава богу и всем святым, по чьей воле мы не одно и то же. Очень бы все перепуталось и даже стало бы невыносимо, будь мы одно и то же. А хуже всего, что не знал бы, куда какую голову поместить.
Машан провел рукой от затылка к шее и сказал:
— Злой я на вас, потому и говорить не хочу.
— Злобу лучше было б тебе оставить у порога, — ответил Бранко и нахмурился. — Но раз уж ты ее сюда принес, давай поглядим на нее!.. До сих пор мы тебе никакого ущерба не причинили. А могли бы и надо было б, причин у нас хватает. Или думаешь, будто не посмели?
— Злой я на твоего отца.
— На старого человека, да к тому ж и калеку?
— Язвить он умеет как самый здоровый.
— Чудное дело! Чем же тебя уязвил старый Кривач, Кривалия?
— Он мне на кладбище сказал: Привет, господин Машан. И так громко, на людях — все слыхали.
— Что слыхали? — удивился Бранко.
— Как он меня назвал господином.
— Ну какое это оскорбление, — сказал Бранко. — Некоторые даже любят, чтоб их так называли, и злятся, глядеть на тебя не хотят, если им этого не скажешь.
— То другое дело, — говорит Машан. — Понимаю я, куда он целил. Хочет меня тем упрекнуть, что я жалованье принимаю от итальянцев — тогда ведь еще платили постоянным четникам. Эх, будь я единственным, кто получал деньги, — наверняка б не стал брать, от срама бы не стал. А раз так — почему именно я должен быть таким героем, чтоб протянутые денежки отталкивать, раз от них не отказывались капитаны, и майоры, и седые полковники, инспекторы, директоры и прочие? Мне эти денежки были понужнее, чем им. Да и как не быть нужней, если у меня такое впервой в жизни, а они отсыпали денег от этого государства, прямо из кассы — по двадцать лет совали себе в карманы, и все им оказывалось мало. И никогда им досыта не будет, потому что они как драконы жадные…
— Оттого тебя Кривач и назвал господином, что ты к господам, к этим драконам, примешался.
— Я сам знаю, куда я примешался, и не тебе мне это объяснять.
— Разве легче было бы, если б тебя, например, назвали продажным?
— Конечно, легче!
— Почему?
— Потому что его тут же взяли б за шкирку и получил бы он по физии, чтобы все видели. И не обошлось бы без каталажки, а, может, Италию довелось бы увидеть — как ее увидели многие, что куда меньше сказали.
Он миновал очаг, вошел в свою часть дома и захлопнул за собой тяжелую дверь из буковых досок. Жалеть не приходилось, что он закрыл ее, потому что все одно напрасно было с ним разговаривать. Я посмотрел на Бранко, он закрыл глаза. Утром он прожужжал мне уши, утверждая, что в душе у Митара, как и у любого черногорца, спит человек. Нужно его только растормошить, и человек этот проснется — достоинство, гордость, легко укорять героя… Что ж ты сейчас этого не растормошишь, спрашиваю его взглядом; он отличнейшим образом понимает, о чем я его спрашиваю, и опускает, прячет глаза. Хоть сам видит: человек спит не в каждом. Если он и был когда, этот человек, гордый и храбрый, то, с одной стороны, нищета, с другой — чужой пример превратили его в животное, причем в то самое прожорливое животное, и напрасно трясти его и тормошить, здесь и землетрясение не поможет — чего нет, того тормошением не создашь.
Обернулся я — нету Лексо. Вгляделся получше — здесь он, но совсем другой. Перебрался со стула на вьючное седло к очагу. Стульев и треногих табуреток хватает на десятерых и больше, но он почему-то выбрал это седло и это местечко возле очага, поближе к двери, которое незваному гостю предназначено. Скуксился и уменьшился и в дугу согнулся — точно его за руку в краже поймали. Испуганный и жалкий, скрючился, побледнел, кончики усов повисли, трясутся и словно от чего-то промокли, и рука дрожит, которой несет уголек, чтоб зажечь неловко скрученную цигарку.
— Ты, Лексо, видать, совсем больной, — говорю.
Он кивнул.
— Да. Желудок доконает меня, — едва выдавил.
— Давно болит?
— Нет, а сейчас вдруг схватило. Как ножом режет.
— Это у тебя страх перед тюрьмой.
— То-то и есть, — признается. — Такое легко может со мною случиться.
— И в Италию угодишь, — усмехнулся я.
— Кой черт его вдруг принес; говорили мне, в горах он. Обманули, пропади они пропадом!
— Не так уж страшна Италия, там тоже люди живут!
— Жить-то живут — только мне там не жить!
— Там ты по крайней мере с людьми будешь.
— Чего мне люди! Знаю я, что такое лагерь и что такое люди, когда они голодные в лагере. Бывал я в Венгрии с людьми, в ту войну, когда люди получше были, а я помоложе и посильнее, — и то едва голову унес. А теперь, если туда попаду, не унести.
Солнце зашло, и заря погасла — следа не осталось. Из закутков выползает тьма и вместе с нею усиливается собачий лай. Кажется мне, будто и село не такое пустынное, как было, и лай иной, чем прежде: что-то его вызывает и что-то за ним кроется, смешанное с чем-то ненатуральным — вроде бы все от людей исходит и какие-то человеческие договоры зашифрованы и в лае передаются. Не шифр это — пытаюсь я нормально думать, — но игра какая-то; должно быть, ребятишки радуются, что собаку обмануть могут и заставить лаять без передыха. Огонь полыхает, и высокие языки его обнимают котел — вздымаются по очереди посмотреть, что происходит в черной пасти, доверху заполненной испарениями, сквозь которые пробиваются пузырьки кипящей каши, чтобы лопнуть и прижечь то место, к которому прикоснутся. Одна из девушек то и дело подкладывает сухие ветки, другая — подносит ей, очевидно, спешат поскорее от нас избавиться. Третья стоит у дверей и больше не улыбается — сторожит. Пришла хозяйка — та и не притворяется, будто рада нас видеть. Время от времени полоснет острым взглядом своего Лексо; иногда этот взгляд на нем чуть застывает, и чудится, будто она заживо режет его и бросает недорезанным. Покончит она с ним, думаю я, едва нашу спину увидит; но коли после этого он в живых останется — на веки вечные запомнит, как гостей приглашал без ее ведома.
— Божо идет! — прибежал кто-то из ребят.
Мы все услыхали, а они знай повторяют:
— Божо, Божо!.. Божо идет!
— Пусть себе идет, — говорит Бранко.
— Сюда идет, — говорит хозяйка, удивляясь, что он продолжает сидеть.
— Прямо сюда, — добавляет вестник. — Божо и Станко. И Грля и еще кто-то с ними, чужой.
— Слышь, Бранко? — спрашивает Лексо.
— Слышу, ну и что? Они и раньше шли, чего нам сделалось?
— Тогда, выходит, не будет ужина, — сказал Лексо. — Лучше вам уйти.
— Будет ужин, — ответил Бранко. — И я без ужина не уйду!
— Как не уйдешь, — разинула рот хозяйка, — иль не знаешь, какие они?
— Какие есть, такие есть — поглядим, увидим.
— А ведь погибать придется, — сказал Лексо, от удивления вытягивая шею.
— Это все ты замесил, чтоб тебе сгинуть! — крикнула ему жена. — Не мог затаиться да промолчать, как другие, пусть бы шли своей дорогой, важным хочешь казаться, гостей зовешь, первых попавших, неведомо кого, не зная, где у них дом и какая к ним дорога туда ведет. Мало тебе было людских пересудов, нет, надо было довести, чтоб у меня в доме погибали, и хоть бы за что дельное, а то за котел каши!
— Погибают и за меньшее, — сказал Бранко. — За ничто может человек погибнуть.
— Может и за ничто, — поспешил я ему на подмогу, потому что в самом деле позор был бы, если б нас выставили без ужина. — Там, где есть лишние, там погибают, — пустился я в рассуждения, ободряя себя, — а сейчас лишних везде хватает.
— Я к тебе не силком пришел, — говорит Бранко. — Ты сам меня позвал и теперь держи слово, а не выкручивайся.
— Куда мне детей девать? — спрашивает хозяйка.
— Куда хочешь, — говорит Бранко.
— Значит, выгонять их из дома? — спрашивает она.
— Твое дело, — говорит Бранко. — Мне дети не мешают.
Уперся он, а когда упрется, не сдвинуть его с места и двум парам волов. Волнуется он, нелегко ему — лицо судорога сводит и нога дрожит. Винтовку положил на колени, дулом к двери, чтоб наготове была. Руку держит на спусковом крючке, чтоб не терять время потом, когда потребуется, на его поиски. И кажется, будто только эта рука у нею и спокойна, все остальное трясется и колышется вверх-вниз, ходуном ходит, мучаясь в поисках лучшею положения. Спиной к стене прислонился, пятками уперся в каменный порожек, успокаивается, смотрит и ждет. Краешком глаза на меня поглядел — готов ли — и говорит:
— Если у них винтовки будут в руках…
Жду я, чтоб он закончил, а он ничего — позабыл, что хотел сказать.
— Что, если у них винтовки в руках?..
