Михаило Лалич - Избранное
— Если у них винтовки будут в руках…
Жду я, чтоб он закончил, а он ничего — позабыл, что хотел сказать.
— Что, если у них винтовки в руках?..
Он к чему-то прислушивается, то ли к лаю, то ли к шагам приближающимся — не слышит меня и не отвечает. Я опять спрашиваю:
— Что, если у них винтовки в руках?
Я сам знаю что к чему, и нечего тут дурака валять, нечего выдумывать — стреляй, пока жив, а там не позор и перестать…
— Если в руках, — произнес он и не поглядел на меня, — тогда ждать нечего.
— Значит, сразу стрелять?
— Сразу, прежде чем они.
Некоторые вещи, когда они ясны и обнажены, становятся очень неприятными, даже отвратительными. Так и это предстоящее столкновение, когда очевидно, что нет выбора и что надо биться. Страх остался неприкрытым, он продолжает и дальше менять свой облик и подбрасывает мне подлые вопросы: что скажут о нас потом и что мне лично от того, уберу ли я Станко, если меня самого уберут другие… Холодно мне и тесно стало от этой ясности, и захотелось проклясть этот ужин и кинуться от Крушья, сколько унесут ноги. Что тебе честь и гордость, спрашиваю себя, что тебе все эти предрассудки, которые запрещают поступить так, как ты хочешь?.. И сам себе отвечаю: выдумки это народных певцов, подобно вилам и ведьмам; не существуют они на белом свете, так же как вампиры и ведьмы, и далеки от разума, как упрямство. Почему же я их раб, если так, почему не смоюсь отсюда, пока еще можно? Будут над нами смеяться, если убежим, это верно, и довольно пакостно это было бы… Пакостно было бы, но подумай сам: живые могут еще выиграть проигранные битвы, а мертвые ведь наверняка теряют и то немногое, что с таким трудом приобрели…
Девушки встали у единственного окошка сзади — поднимают детей и одного за другим подсаживают и передают кому-то снаружи. Ребятишки молчат — должно быть, привыкли к такому из-за частых карточных расчетов и выходок кавалеров, ревнивых и разных. Вскоре и девушки исчезли тем же манером. Лексо стоит возле очага и крестится на цепи — кажется ему, будто они связывают с небом, раз свисают сверху, со свода над очагом. Жена его то порывается уйти, убежать, то замирает у двери и несильно бьет себя кулаками по голове и тощей груди. Лай прекратился, даже и тот, не собачий. Все стихло — потому и слышны шаги по дороге, остановились, засмеялся Станко, нарочито громко и с вызовом. Бранко посмотрел на меня, словно говоря: вот так они и станут смеяться!.. А те, что со Станко, и не смеются и не торопятся. Не удивительно, что не торопятся — я бы тоже не стал спешить, окажись я каким-либо случаем на их месте. Они, видно, знают, где мы, и дают нам время подумать и убежать. Девушки позабыли закрыть окошко, в него поддувает свежий ветерок, точно призыв из ущелья: «Ну, давайте, чего ждать! Не для того живете на белом свете, чтобы погибать из-за кукурузной каши во имя будущих поколений, которые о вас и вспомнить не вспомнят и за помин души вашей даже не почешутся…»
У самых дверей закашлял Божо. Это нам последнее предупреждение. Перебросил одну свою длинную ногу через порог, следом за нею внес и другую. Винтовка у него на плече. Не рассчитывал нас здесь увидеть, не предупредили его, что мы ждем, — чуть вздрогнул, увидев нас, освещенных пламенем очага. Удержался, чтоб не попятиться, только брови поднял; замедлил шаг, остановился и хмуро сказал:
— Добрый вечер!
Бранко один ответил ему, хмуро, как и он, словно эхо:
— Добрый вечер!
— Это вы здесь? — поинтересовался Божо.
— Да, мы.
Из-за спины Божо выскочил Станко и удивился, увидев винтовки. Сунулся к очагу, наступил на головешку, котел на цепях покачнулся. Станко перепрыгнул через рассыпавшиеся уголья и устремился на половину Машана. Божо не спеша последовал за ним, толкнул дверь перед собой и произнес:
— Да у вас тут темень.
Машан распахнул дверь и подпер ее чем-то, чтоб оставалась открытой.
— Нету лампы, — сказал он нам ли, им, или кому-то на чердаке, только не Лексо — с ним он не разговаривает.
— Да была ж у вас лампа, — сказала хозяйка, — даже новая.
— Жена в горы унесла.
— Она всегда уносит все, что ей нужно.
— Пусть дверь останется открытой, — сказал Божо, — убытка вам от этого не будет, а нам от огня посветлей.
— Убытка не будет, — помягчела хозяйка, — нет тут убытка, да только…
Может быть, Машан и не выдумал, будто жена унесла лампу. Но если зачем и выдумал — не знаю, чего он этим добился: они во тьме, мы в полутьме, разделяет нас освещенное огнем пространство, сквозь которое мы друг друга не видим и лишь угадываем, кто где сидит.
Последний из этой троицы, жандарм Грля, появился с запозданием. Его, видно, послали в засаду под окно; убедившись, что его ожидания напрасны, пришел и он. Выходя из мрака, с расширенными зрачками, на миг зажмурился, чтобы привыкнуть к свету. Так и шагнул к нам, собираясь присесть между нами, показалось ему, будто мы двое — это Божо и Станко.
Что-то в темноте принял за стул, нацелился свалиться на него — и замер, пораженный тем, что вместо своих спутников увидел совсем иных людей. Дрогнул и разинул рот — беспомощный перед таким чудом. Нижняя губа отвисла, верхняя задрожала — вот-вот заплачет. Глядит молча, спросить боится, а в глазах растет сомнение в том, что он видит и чего вовсе не видит.
— Туда, вон туда, — направил его Бранко, показывая стволом винтовки.
Но он все сомневается и стоит в смущении.
— Там твоя компания, — объяснил я ему.
— Сюда, Грля, здесь мы, — позвал Божо из-за завесы огня.
— Сюда, кривой чурбан, — рассердился Станко.
Грля пялил глаза и удивлялся, откуда идут знакомые голоса, потому что за кустом света видел только закопченную стену без выхода. И лишь после того, как Станко еще раз чертыхнулся, направился к этой стене с недоверием, боязливо и медленно, как человек, который убежден, что люди обманывают его и только и думают, как бы устроить ему пакость. Наконец он разглядел в стене дверь и с улыбкой дурачка, на которого неожиданно свалилось счастье, нырнул во тьму. Его вторжение вызвало там волну злобных упреков, брани и ругательств. Не все у них ладно, что-то не так — спорят Машан и Станко, Станко шипит:
— Прутья… решетки… Меня… тюрьма…
— У них там решетки на окнах? — спросил Бранко у Лексо.
— Я не знаю, — начал заикаться тот. — Не вмешиваюсь я в его дела.
Тогда Бранко обратился к хозяйке:
— У Машана есть решетки на окне?
— Есть, есть, как не быть. На обоих, — ответила та. — Боится его барыня, как бы у нее богатство не уперли.
— Поэтому они как в тюрьме, — сказал Бранко.
— Верно, снаружи глянешь — тюрьма и есть.
Вернулись две девушки, чтобы изблизи увидеть, что произошло и почему нет стрельбы. Смотрят, улыбаются, взялись за работу. Одна сняла котел с цепей, другая принесла горшок, каши отлить. Хозяйка с ворчанием принялась искать толкушку на полке. Той не оказалось на месте, где она должна быть, не нашли ее и там, где она быть не должна: как назло нету ее нигде, причем именно в то время, когда им охота поскорее спровадить немилых гостей. Суетятся, переругиваются, мечутся туда-сюда с головешками, чтоб посветлей было, и упрекают друг друга:
— В этом сумасшедшем доме никогда ничего не найдешь!
— Да и как найти, если каждый делает что захочет!
— Не иначе в другую деревню отдали!
— Или в огонь бросили, есть у нас любители такого дела!
— Наверняка ее барыня в горы с собой унесла — она все уносит, что на глаза попадет.
— Да не в горы, какие горы! Вчера ребята во дворе ею играли.
— Чтоб черти им по пузу играли!
— Чтоб тебе черти пасть захлопнули, сглазишь, не приведи господь!
— Никому не ведомо, какие черти здесь водятся!
— Не орите, не позорьтесь перед людьми!
— Ну ты, умница, не учи других! Сама воду мутишь, а сухой хочешь выйти.
И вдруг обрадовались: слава богу и всем святым, обнаружили наконец! Соскребли какой-то скребницей с толкушки грязь, потому что оказалась она на дне пустой кадушки для соленья, сполоснули стоялой водой из лохани и вручили хозяину, словно торжественную эстафетную палочку. Он пересел с седла на пол, обложил дощечками котел, чтоб защитить себя от жара, обнял его ступнями, чтоб тот не увернулся, воткнул толкушку посредине облака испарений и, угрюмый и хмурый, принялся толочь и мешать. Мнет картофельные клубни, дробит их, крошит, постанывая от усилии, и сквозь эти его звуки слышно, как в глубине деревни снова лает та же собака.
— Вот видишь, знал я, придет он, — повысил голос Станко.
— Придут, добро пожаловать, — ворчит Божо. — Не придут…
— Если еще появится какая-нибудь погань… — пробормотал Бранно.
— Нужно ли пробуждать в ней человека? — поинтересовался я.
— Нужно — пулей в брюхо. Ждать нечего.
