За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
Сережа Шапошников лежал у бревенчатой стены, закрыв глаза, полный сладостного чувства изнеможения и покоя. Мыслей не было, слишком остры и многочисленны оказались телесные ощущения. Ломило спину, жарко жгло ступни, кровь сильно била в виски, а щеки горели, нажженные солнцем. Все тело казалось тяжелым, налитым и одновременно легким, почти невесомым – странная смесь противоположных ощущений, соединимых лишь в минуты высшей усталости. А из этого острого чувства изнеможения возникала гордость и мальчишеское уважение к самому себе за то, что не отстал, не попросился на повозку, не захромал, не пожаловался. На марше он шел в конце колонны, рядом с пожилым ополченцем – плотником Поляковым. Женщины, когда они проходили заводским районом через Скульптурный садик, качали головами и говорили:
– Они и не дойдут до фронту – дед да малый мальчик.
И верно, рядом с морщинистым, заросшим седой щетиной Поляковым худой, узкоплечий и остроносый Сережа казался совершенным птенцом.
Но именно они двое шагали особенно терпеливо и упрямо и дошли до места благополучней многих – без потертости ног.
Поляков нашел силу в упрямой кичливости старика, желающего доказать другим и себе, что он еще молод. Мальчик эту силу и упорство нашел в вечном стремлении неопытных и юных казаться зрелыми и сильными.
В блиндаже было спокойно и тихо, лишь тяжело дышали лежавшие на полу люди. Время от времени слышался шорох – видимо, сухая земля, осыпаясь, шуршала по доске.
Вдруг издали послышался хорошо знакомый бойцам голос командира роты Крякина. Раскаты его приближались.
– Опять народ точит, – с изумлением сказал лежавший у входа боец Градусов. – Шел ведь с нами пехом, я думал, он хоть на полсутки свалится, отстанет.
Градусов плачущим голосом проговорил:
– Пусть хоть расстреливает, все равно не встану!
– Встанешь, – злорадно сказал аспирант Ченцов, словно ему самому не придется встать вместе с Градусовым.
Градусов сел и, оглядывая лежащих, проговорил:
– Ох, солнцем палимые мы.
Его пухлая шея и веснушчатые руки совершенно не поддавались загару, а лишь побагровели, словно ошпаренные. Большое потное веснушчатое лицо тоже было ярко-красно и выражало страдание.
Рядом с блиндажом внятно проговорил Крякин:
– Надеть сапоги, строиться!
Поляков, который, казалось, спал, быстро привстал и принялся наворачивать портянку. Ченцов и Градусов, охая от прикосновения заскорузлых портянок к растертым ступням, стали натягивать сапоги.
И Сергей – ему минуту назад казалось, что нет в мире силы, которая могла бы заставить его пошевелиться («умру от жажды, но не пойду искать воду»), – тоже молча, быстро стал навертывать портянки, натягивать на ноги сапоги.
Вскоре рота выстроилась, и Крякин прошел перед строем, начал перекличку. Это был скуластый человек небольшого роста, с широким ртом, увесистым носом и бронзовыми глазами. До войны он работал районным инспектором противопожарной охраны, и некоторым из ополченцев приходилось с ним встречаться на работе. В мирную пору помнили его человеком тихим, даже робким, услужливым, постоянно улыбающимся; ходил он в зеленой гимнастерке, подпоясанной тонким ремнем, и в черных брюках, заправленных в сапоги. Но вот его назначили командиром роты – и все его житейские взгляды, свойства характера, до которых раньше мало кому было дела, вдруг стали необычайно важны для десятков молодых и пожилых людей. Видимо, он давно уж считал себя способным управлять людьми, но так как он был слаб и не уверен в себе, управлять людьми мог лишь жестокими, строгими средствами. Сережа Шапошников слышал однажды, как Крякин говорил Брюшкову, командиру взвода:
– Разговаривать надо уметь. Я вот слышал, как ты бойцу сказал: «Почему у вас пуговица не пришита?» Хуже нет говорить – «почему». Он сразу же тебе скажет: иголку потерял, нитки нет, я докладывал старшине, – заговорит тебя. А надо с ним вот… – Он коротко, быстро и хрипло произнес: – Пришить пуговицу!
И действительно, казалось, он не слова произнес, а толкнул человека в грудь.
И сейчас, хотя сам Крякин едва стоял на ногах, он заставил людей построиться, отчитывал за неправильное равнение, нечеткий голос при перекличке и лишь после этого устроил проверку оружия и обнаружил, что у ополченца Плюшкина не оказалось штыка при винтовке.
Плюшкин, высокий угрюмый малый, нерешительно шагнул из рядов, и Крякин спросил его:
– Что я отвечу, если высшее командование меня спросит: «Командир третьей роты, где вверенный вам командованием штык от винтовки номер шестьсот двенадцать тысяч сто девяносто два?»
Плюшкин покосился на стоявших за его спиной ополченцев и молчал, ответить на вопрос высшего командования было трудно. Крякин стал расспрашивать командира взвода и выяснил, что во время короткого отдыха комвзвод видел, как Плюшкин рубил штыком ветки, чтобы укрыться от солнца, да и сам Плюшкин вспомнил об этом, – очевидно, при команде подъема он забыл захватить штык.
Крякин велел ему вернуться к месту стоянки и разыскать штык. Плюшкин, медленно шагая, пошел в сторону города, и Крякин негромко и веско крикнул ему вслед:
– Веселей, Плюшкин, веселей!
И все время, пока он держал утомленных людей на солнечном припеке, в глазах его было выражение суровой одухотворенности, ему казалось, что и он и они в эти минуты становятся лучше.
– Градусов, – сказал Крякин и, раскрыв оранжевый планшет, достал сложенный вчетверо лист бумаги, – снесите донесение в батальон, вот в ту балочку, четыреста пятьдесят метров отсюда.
Вернулся Градусов бодрым шагом и, забравшись в блиндаж, рассказал, что командир батальона, прочтя рапорт, сказал начальнику штаба: «Что этот Митрофан устраивает смотры среди открытой степи, авиацию хочет навлечь? Я ему напишу словцо – последнее предупреждение».
Вот это словцо в сером конвертике и принес Градусов, шагая от батальонного командного пункта торопливой, бойкой походкой.
В первый день горожанам-ополченцам показалось, что в степи стоять невозможно: не было ни воды, ни кухонь, ни застекленных окон, ни улиц, ни тротуаров… Было много суеты, тайного уныния, шумных распоряжений. Казалось, что об ополченских частях никто не помнит, так они и останутся стоять в степи, всеми забытые. Но в первый же вечер из Окатовки пришли босые мальчишки и девушки в белых платочках, послышалось пение, смех, заиграла гармонь, среди ковыля забелела лузга тыквенных семечек. И сразу степь обжилась. Оказалось, что в балке, среди кустарников, есть богатый и чистый родник, появились ведра, и откуда-то даже прикатили бочку из-под бензина. На цепких колючках шиповника, на кривых шершавых лапах низкорослых степных груш и вишен, росших по крутому склону балки, затрепетала желтая бязь стираных солдатских портянок и рубах. Откуда-то стали появляться арбузы, помидоры, огурцы. Потянулся среди травы в сторону города черный телефонный провод. На вторую ночь пришли трехтонные грузовики с завода, привезли новые, только что выпущенные
