За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
– Нет, это, по-видимому, не глупости, – сказала Женя. – Веры до сих пор нет? Действительно, странно!
– Может быть, началась спешная эвакуация госпиталей? – спросила Александра Владимировна и тут же вспомнила: – Да, ведь у Веры сегодня дежурство.
Александра Владимировна вышла на кухню, там не горел свет и потому не было маскировки. Она раскрыла окно и долго прислушивалась. Со стороны вокзала, погромыхивая, шли составы, в темном небе вспыхивали зарницы. Вернувшись в комнату, Александра Владимировна сказала:
– Стрельба ясно слышна, гораздо ясней, чем в прошлые ночи. Ох, Сережа, Сережа!
– Неразумная спешка, – сказала Маруся. – Тем более что послезавтра воскресенье, – добавила она таким тоном, словно по воскресеньям война отдыхала.
Поздно ночью приехал Степан Федорович.
– Дело плохо, – проговорил он и зажег спичку, стал прикуривать, – надо вам срочно всем уезжать.
– Тогда предупредите Людмилу телеграммой, – сказала Александра Владимировна.
– Бросьте вы эти интеллигентские фанаберии, – раздраженно сказал Степан Федорович.
– Степан, что с тобой? – удивленно спросила Мария Николаевна.
В разговорах с мужем она часто обвиняла мать в интеллигентских фанабериях, но едва Степан Федорович повторил ее же собственные слова, она обиделась за мать.
У Степана Федоровича даже выражение лица изменилось, стало простецким, растерянным.
– А ну вас, – сказал он. – Немцы, оказывается, вот они. Эх, как вы одни поедете, пропадете без меня в пути.
Он потребовал, чтобы домашние немедленно приступили к укладке вещей.
– Нужно уговорить Мостовского, он забастовал, решил остаться, надо ему объяснить положение и обязательно предупредить Березкину, – сказала Александра Владимировна. – У вас ночной пропуск, вы и сходите. Спокойней, спокойней, Степан.
– Вы меня не учите, я ради вас ночью прискакал. Приехал на машине, не имеющей ночного пропуска, – сердито крикнул он. – Приехал не для того, чтобы вы меня учили.
– Не устраивайте истерик, – проговорила Александра Владимировна, поправляя рукава своего платья, и, словно Степана Федоровича не было в комнате, сердито прибавила: – Удивительная вещь, я всегда думала, что у пролетарского Степана железные нервы, а вот пожалуйста… – Повернувшись к Степану Федоровичу, она грубо спросила: – Может быть, накапать вам в рюмочку валерьянки?
Маруся тихо сказала сестре:
– Гляди-ка, мама, кажется, обозлилась всерьез.
Дочери с детства знали приступы материнского гнева, когда все в доме затихали и ждали конца грозы.
Степан Федорович, сердито бормоча и отмахиваясь рукой, пошел в комнату к жене.
Женя раздельно и громко сказала:
– Знаете, у кого я сегодня вечером была? У Николая Григорьевича Крымова.
Мать и сестра одновременно, с одинаковой интонацией спросили:
– У Николая Григорьевича? И что же?
Женя рассмеялась и скороговоркой произнесла:
– Все хорошо, все замечательно. Не была принята.
Мать и Маруся молча переглянулись. В это время вернулся Степан Федорович и, подойдя к теще, сказал:
– Разрешите прикурить, – выпустил клуб дыма и благодушно прибавил: – Я, видно, ударился в излишнюю спешку, но вы не сердитесь. Лучше ложитесь спать, а утром посмотрим. Меня с утра в обком вызвали: последнюю информацию получим, телеграмму Людмиле я дам, и с Тамарой поговорим, и с Мостовским. Вы что ж, думаете, я не понимаю.
Маруся сразу заподозрила причину такого быстрого перехода к благодушию. Она зашла к себе в комнату и открыла шкаф, и оказалось, действительно, Степан Федорович хлебнул довольно основательно из бутылки, водку он называл теперь «антибомбином».
Маруся вздохнула, раскрыла дверцы домашней аптечки и, бесшумно шевеля тонкими губами, стала отсчитывать в рюмку капли строфанта. Она теперь принимала лекарства тайно от родных – с тех пор, как шла война, ей казалось мещанской слабостью пить строфант и ландыш.
Из столовой донесся голос Жени:
– Решено, я в дорогу надену лыжный костюм. – И тут же, без связи с только что сказанными словами, Женя проговорила: – Э, помирать так помирать!
Степан Федорович, посмеиваясь, произнес, поглядев на Женю:
– Что вы, Женечка, с вашей неописуемой красотой – и помирать? Никогда я вам этого не позволю.
Марусю раздражало, когда он начинал игриво разговаривать с Женей. Но на этот раз она не испытала привычного раздражения.
«Хорошие мои, родные мои», – подумала она, и слезы быстро потекли у нее из глаз. Мир был полон горя, близкие люди со всеми их слабостями стали ей дороги и милы, как никогда.
19
Во второй половине августа некоторые части сталинградского народного ополчения, состоявшие из служащих учреждений, заводских рабочих, грузчиков и матросов волжского пароходства, вышли из города и заняли оборону на ближних подступах к городу. Вскоре получила приказ привести свои части в готовность дивизия внутренних войск.
Эта мощная дивизия полнокровного состава не имела боевого опыта, но была хорошо обучена и вооружена и состояла из кадровых солдат и командиров.
В то время как сталинградские ополченские полки выходили на западные окраины города, к ним навстречу двигались теснимые немцами, обескровленные фронтовые части, главным образом принадлежавшие к двум стрелковым армиям – 62-й, отходившей с запада, и 64-й – с юга. Эти малочисленные, потрепанные армейские части состояли из измученных долгими боями и тяжким отступлением людей. Отступающие дивизии оседали на левом берегу Дона, в укреплениях оборонительного обвода, построенных горожанами.
Части, отделенные друг от друга в степи пространством в несколько километров и растянутые в жиденькие цепочки, сейчас уплотнялись вокруг Сталинграда, держа между собой локтевую связь.
Однако одновременно концентрировались, приближаясь к городу, и немецкие войска, и поэтому по-прежнему оставалось неизменным достигнутое немецким командованием численное и техническое превосходство в воздухе и на земле.
Сережа Шапошников проходил в течение месяца военное обучение в одном из батальонов сталинградского народного ополчения, расположенном в Бекетовке. Во второй половине августа рота, в которую его зачислили, была поднята на рассвете и вышла из города, замыкая полковую колонну. К полудню колонна ополченцев подошла к степной балке западней заводского поселка Рынок. Блиндажи и окопы, в которых они разместились, находились в степной низменности, из нее город не был виден. Вдали виднелись серые домики и серые заборы деревни Окатовки, желтела малонаезженная проселочная дорога, тянувшаяся к Волге.
После тридцати километров марша под жарким степным солнцем, среди пыльной и крепкой травы, которая, как проволока, жестоко цеплялась за ноги, изнеможение охватило непривычных к походной жизни ополченцев. Кажется, нет конца пути по горячей степи, когда каждый шаг тяжел и человек загадывает, хватит ли сил у него дойти до очередного телеграфного столба, а степной простор огромен, неизмерим тысячами таких столбов.
Но наконец полк пришел к месту, где надлежало ему стать в обороне. Люди с блаженным кряхтением залезали в вырытые много месяцев назад блиндажи, разувались и ложились на земляной пол в золотом, пыльном полусумраке, скрывающем их
