За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
Инструктор райкома партии Марфин, маленький ростом, худой, со впалыми щеками, быстро и оживленно сказал:
– Ты, я вижу, Степан Федорович, в обком аккуратно приходишь, а в райкоме не любишь бывать, пряником не заманишь.
– Есть грех, товарищ Марфин. Да и дело какое тяжелое – эвакуация. Тебе проще, товарищ Марфин: сложил учетные карточки, снял красную и зеленую материю со столов, уложил в грузовик – и поехал. А мне? Турбины со Сталгрэса на грузовике не вывезешь.
К ним подошли двое: начальник одного из главных цехов Тракторного завода и директор консервного завода.
– Вот он, главный воротила, мильонщик тракторный, массовый потребитель электроэнергии, – сказал Спиридонов.
– Что ж ты, Спиридонов, не прислал ко мне монтеров? Завод-то работает день и ночь. Заплачу им по высшему разряду.
Директор консервного завода сказал вполголоса:
– Вы, товарищ мильонщик, лучше бы платили не по разряду, а местами на катере, который на тот берег перевозит.
– Ты, я вижу, консервщик, об одном думаешь – как бы переплыть, – сказал Марфин, – заболел ты, видно.
Начальник цеха покачал головой и сказал:
– Днем и ночью у меня душа болит. Цех программу перевыполняет. А вывезем за Волгу – рассыплется коллектив. Поди собирай его, налаживай в степи. Рабочие из цеха не выходят, а я уж списки составляю. И спецмероприятия подготавливаю, страшно подумать! Хуже смерти об этой эвакуации говорить, думать не хочу. Вот и Спиридонов без отказа дает электроэнергию. А то ведь все были объективные причины.
Он вдруг повернулся к Спиридонову и сердито спросил:
– Но ведь заразная штука эта эвакуационная лихорадка?.. Верно, Спиридонов?
– Конечно. Вот начальник урюка и маринованных огурцов свое семейство вывез, а меня уж гложет мысль, сознаюсь откровенно. Ты как считаешь, Марфин, есть лекарство от этой эвакуационной заразной болезни?
– Есть, простое: только не пилюли, а хирургическое средство.
– Ох ты… консервный король, видел, как Марфин на тебя поглядел. Берегись. Вмиг вылечит.
– Что ж, могу вылечить. Запаникует – шуток не будет. Время не такое. – Но в этот момент все замолчали и оглянулись на двери: в комнату вошли Пряхин и командующий фронтом.
Они уселись на свои места, и Пряхин, несколько раз прокашлявшись и выждав тишину, заговорил суровым голосом:
– Товарищи! В последние дни в связи с обострением положения на фронте у нас наметилась вреднейшая тенденция – слишком много готовимся к эвакуации, мало, недостаточно думаем о работе наших заводов на оборону. Мы словно молчаливо согласились на том, что уйдем за Волгу. – Он оглядел всех, помолчал, покашлял и продолжал: – Это грубейшая политическая ошибка, товарищи.
Он встал, оперся руками о стол и медленно, с особым значением, словно отпечатывая каждое слово самым крупным выпуклым шрифтом, произнес:
– Пустых городов не обороняют. С эвакуаторами, паникерами, шкурниками будем расправляться беспощадно. – Произнеся эти слова, он сел и уже обычным, несколько глуховатым голосом закончил: – Таково веление нашей родины, товарищи, в самые грозные часы борьбы. Работа всех заводов, предприятий продолжается. Никаких разговоров о спецмероприятиях и эвакуации. Ясно? Всем ясно? Поэтому никаких разговоров вести по этой линии мы не должны. А раз не должны, то и не будем. Надо работать, работать. Нельзя терять ни минуты, потому что и минута дорога.
Он повернулся к командующему.
Еременко, отрицательно покачав головой, сказал:
– Теперь не время лекции читать. Я одно скажу: Ставка прямо указала командованию: Сталинград удержать любой ценой. Вот и все. Вся моя лекция.
Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Страшный, угрюмый и зловещий грохот нарушил ее, окна распахнулись, в соседней комнате со звоном посыпались стекла, бумаги, лежавшие на столе, подхваченные ветром, полетели на пол. Кто-то вскрикнул: «Бомбит!»
Пряхин властно произнес:
– Товарищи, спокойствие, работа предприятий продолжается без минуты перерыва!
А грохот, то стихая, то вновь усиливаясь, потрясал стены. Директор консервного завода, стоя в дверях, произнес:
– В Красноармейске склады боеприпасов взорвались!
И тотчас пронзительно злым и властным голосом закричал Еременко:
– Пархоменко, машину!
– Есть, товарищ генерал-полковник, – ответил адъютант и стремительно выбежал из кабинета.
Генерал поспешно пошел к двери, все расступились перед ним.
Когда последние посетители выходили из кабинета, Спиридонов, оглянувшись на Пряхина, пошел следом: видимо, теперь было не до разговора по частному вопросу. Но Пряхин окликнул его:
– Куда вы, товарищ Спиридонов, я ведь просил вас остаться. – Он улыбнулся, и на лице его появилось выражение лукавства и доброты. – Один товарищ с фронта, мой старинный знакомый, вчера спрашивал, не встречал ли я в Сталинграде семейство Шапошниковых. Оказалось, его особенно интересует сестра вашей жены.
– Кто же это? – спросил Спиридонов.
– Вы, может быть, знаете его фамилию – Крымов?
– Ну конечно, знаю, – сказал Степан Федорович и оглянулся на окно: не ударит ли еще взрыв?
– Он у меня будет сегодня вечером. Он ничего такого не говорил, но мне думается, следовало бы ей с ним повидаться.
– Я обязательно передам, обязательно, – сказал Спиридонов.
Пряхин надел плащ военного покроя, фуражку и, не глядя на Спиридонова и, видимо, уже не думая о нем, пошел скорым шагом к двери.
17
Вечером в большой комнате, в квартире Пряхина, Крымов и Пряхин пили чай. На столе, рядом с чашками, чайником, стояла бутылка вина, лежали газеты. В комнате был беспорядок – мягкая мебель сдвинута с места, дверцы книжных шкафов открыты, на полу валялись газеты, брошюры, возле буфета стояли детская колясочка и деревянная лошадь. В одном из кресел сидела румяная большая кукла с всклокоченной русой головой, перед ней стоял столик с игрушечным самоваром и чашками. К столику был прислонен автомат ППШ, на спинке кресла лежала солдатская шинель, а рядом – летнее пестрое женское платье.
И странно на фоне этого предотъездного беспорядка выглядели два больших, рослых человека со спокойными движениями и мерными голосами. Пряхин, утирая пот со лба, рассказывал Крымову:
– Потеря очень тяжелая – склады боеприпасов! Но я тебе о другом говорю. Ясно –
