За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
Кто знал в мире, как неистово нежно любил он их. Он видел их после воздушного налета: они лежали прикрытые обгоревшим рядном, острый нос отца, белая сережка в ухе матери, прядь ее реденьких светлых волос – и навсегда в его мозгу соединились мать и отец, то лежащие рядом, мертвые, то мило и смущенно переглянувшиеся, когда он восхитился отцом в новых сапогах и в новом пиджаке, матерью в коричневом накрахмаленном платье с белым платочком, с ниточкой намиста…
Он не мог никому высказать свою боль, да и сам он не мог понять ее, но она была нестерпима: эти мертвые тела и эти смущенные, милые лица в день прошлогоднего майского праздника, связанные в его маленьком сердце одним узлом. В мозгу его помутилось. Ему начало казаться – именно оттого и жжет боль, что он двигается, произносит слова, жует, глотает, и он замер, скованный помутившим его ум страданием. Он бы, наверно, и умер так, молча, отказываясь от еды, убитый ужасом, который стали ему внушать свет, беготня и разговоры детей, крик птиц, ветер. Воспитательницы и педагоги, когда его привезли в детский дом, ничего не могли с ним поделать: не помогали ни книжки, ни картинки, ни рисовая каша с абрикосовым джемом, ни щегол в клетке. Докторша велела везти его в лечебницу, где его бы начали искусственно питать.
Вечером, накануне отправки в лечебницу, в изолятор зашла няня, ей надо было помыть пол, она долго молча смотрела на мальчика – и вдруг опустилась на колени и, прижав его стриженую голову к груди, запричитала по-деревенски:
– Дитятко мое, никто тебя не жалеет, никому ты не нужен.
И он закричал, забился…
Она на руках отнесла его в свою комнатку, посадила на койку и полночи просидела возле него, он говорил с ней и поел хлеба с чаем.
Мария Николаевна спросила:
– Как ты, Гриша? Привыкаешь понемногу?
Он не ответил, перестал есть, и пристальный, неподвижный взор его терпеливо уставился на белую стену.
Няня отложила ложку и погладила его по голове, точно успокаивая: «Потерпи, потерпи, сейчас эта тетка уйдет…»
И действительно, Мария Николаевна, поняв их напряженное ожидание, торопливо сказала Токаревой:
– Пойдемте, не будем мешать.
Они снова прошли по двору, и Мария Николаевна, волнуясь, проговорила:
– Вот, поглядев на таких ребят, начинаешь осознавать весь ужас войны.
Зайдя в кабинет Токаревой, она, желая успокоиться и избавиться от тоски, которую только что испытала, строго сказала:
– Итак, давайте суммировать: дисциплина и еще раз дисциплина. Вы сами видите: война. Никакой расхлябанности, время тяжелое!
– Я знаю, – сказала Токарева, – но трудно работать мне, не справляюсь. Не охватываю, и знаний у меня мало. Может, лучше мне обратно хлеб пойти печь, я так иногда думаю, по правде вам скажу.
– Нет, это неверно, состояние дома мне кажется хорошим… Вот эта нянюшка, что кормила Серпокрыла, меня это глубоко тронуло. Я буду докладывать, прямо скажу, о положительных, здоровых элементах, о здоровой атмосфере, а эти все недостатки вы ведь исправите…
Ей хотелось сказать Токаревой на прощание особенно хорошие, ободряющие слова. Но ее немного раздражало выражение лица Токаревой, полуоткрытый рот, точно готовый зевнуть. Мария Николаевна стала собирать документы в портфель и вынула бумагу, которую дал ей заместитель заведующего перед отъездом. Покачав головой, она сказала:
– Да, вот видите, никак мы не закончим о ваших кадрах. Соколову эту самую нужно все-таки освободить: в нетрезвом виде пела песни, кто-то к ней тут ходит по ночам. Куда же вы смотрели? Коллектив крепкий, здоровый, надо же вам понять самые элементарные вещи…
Токарева сказала:
– Правильно, но это ведь та самая, вы ее видели, она Серпокрыла этого кормит, он только ее признает.
– Эта самая? – переспросила Мария Николаевна, не поняв, о ком идет разговор. – Эта самая? Ну и что ж? Я ведь…
Но внезапно поглядев на Токареву, она на полуслове замолчала. Токарева быстро шагнула к Марии Николаевне и положила ей руку на плечо:
– Не волнуйтесь, это ничего, – тихо сказала она и погладила старшего инспектора по руке.
15
Иван Павлович Пряхин утром августовского дня 1942 года вошел к себе в кабинет и прошелся несколько раз от окна к двери. Он распахнул окно – и кабинет сразу наполнился шумом. То не был обычный уличный шум, очевидно, мимо проходила воинская часть: хрипел мотор, слышался топот многих ног, грохот колес, ржание лошадей, сердитые голоса ездовых, лязганье танков, и время от времени пронзительный вой истребителя, делавшего в высоте свечу, покрывал всю пестроту земных звуков.
Пряхин, постояв несколько времени у окна, отошел и остановился перед несгораемым шкафом в углу кабинета. Он вынул из шкафа пачку бумаг и сел к столу, нажал звонок, и тотчас же вошел его помощник.
– Ну, как доехали? – спросил Пряхин.
– Хорошо, Иван Павлович. Как переправился через Волгу, поехал правой дорогой, можно сказать, благополучно, только разок въехал в кювет, уже возле самого места, дифером машина села, без фар ведь.
– Жилкин обеспечил все?
– Да. И место, я скажу, замечательное – вдали от железной дороги. Жилкин говорит, немец даже ни разу не летал.
– А природа как?
– Природы там до черта, извините, то есть много природы. Конечно, Заволжье, до Волги шестьдесят километров, но пруд. Жилкин говорит – чистенький и садик фруктовый. Я навел справку – урожай яблок выше среднего. Конечно, там стоял запасный батальон, кое-что оборвали. Когда подадите команду, перевезем всех.
– Народ собирается на совещание?
– Начали, собираются.
В это время в дверь кабинета послышался стук, и голос за дверью произнес:
– Открывай, хозяин, открывай, солдат пришел.
Пряхин прислушался, стараясь припомнить по голосу, кто это так уверенно ведет себя.
А дверь уже открылась, и в комнату, хромая, вошел генерал Еременко. Он поздоровался с Пряхиным, взъерошил ладонью ежик волос надо лбом, поправил очки и спросил:
– Как Москва – вызывала?
– Командующему фронтом мой привет! Нет, жду с минуты на минуту. Прошу садиться.
Еременко сел в кресло и стал оглядывать кабинет, взял со стола чернильницу и, взвесив ее на руке, покачал с уважением головой, осторожно поставив ее на место, произнес:
– Предмет, я тоже хотел такую до войны достать. В Москве видел, у Ворошилова.
– Товарищ генерал, через четверть часа начнется совещание партийных работников и директоров предприятий, мы просим вас сказать товарищам несколько слов о положении на фронте.
Командующий посмотрел на часы.
– Это можно, но веселого мало.
– Есть ухудшения за ночь?
– У Трехостровской противник форсировал Дон. Донесли, будто отдельные автоматчики просочились и будто их уже уничтожили. Но, думаю, не уничтожили.
