Петр Лебеденко - Красный ветер
— Конечно, не погибну. Мы с Денисио опытные летчики. Как-нибудь выкарабкаемся из этой передряги.
— Но вы плохо знаете машину, — заметила Росита. — Это не очень для вас опасно?
— Видишь ли, чтобы взлететь, долететь до Мадрида и сесть, — для этого не обязательно хорошо знать машину. Притом я когда-то ползал по «юнкерсу», кое-что запомнил.
— Прекрасно, Эмилио! — Росита несколько раз горячо его поцеловала. — Прекрасно, мой дорогой Эмилио. Теперь я буду спокойна. И ничего не стану бояться.
— Вот и хорошо. Я рад, что ты правильно все поняла. Ты у меня, умница, Росита.
— Я тоже рада, Эмилио. Теперь я не буду волноваться ни за тебя, ни за Денисио, ни за себя. Вы с Денисио — опытные летчики, а чтобы взлететь, долететь до Мадрида и сесть, — не обязательно знать машину очень хорошо. И ничего с нами плохого не случится. Я буду молиться за всех нас, я стану на колени перед образом святой девы Марии и попрошу: «Пресвятая дева Мария, помоги нам взлететь, долететь до Мадрида и благополучно сесть… Пронеси мимо нас опасности и несчастья, сжалься над нами, пресвятая дева Мария, и благослови нас…»
На какое-то время Эмилио опешил: как это он так просто попался на удочку? И что он теперь должен сказать Росите? Послушать ее — она уже все решила. Окончательно и бесповоротно.
— Послушай, Росита…
— Я проберусь на аэродром с помощью Лины, можешь не беспокоиться. И не стану вам мешать, вот посмотришь! А этот Эскуэро — он тоже полетит с нами? Его обязательно надо взять с собой, правда, Эмилио? По всему видать, что он честный и мужественный человек.
Вошел Денисио. Росита бросилась к нему, схватила его руки, с обезоруживающей улыбкой заглянула в глаза.
— Мы с Эмилио уже все решили, Денисио. Мы полетим все вместе: ты, Эмилио, Эскуэро и я. Эскуэро мы ведь тоже возьмем, Денисио?
— С билетами все в порядке? — Денисио в полном недоумении поглядел на Прадоса. — Багаж упакован? Надо приказать, чтобы подали карету — не тащиться же сеньорам и сеньоритам пешком до аэродрома. — С минуту помолчал и спросил у Эмилио: — Я ничего не понимаю. Может быть, объяснишь?
Тот растерянно пожал плечами:
— А что объяснять? Эта сумасбродная женщина ведет себя так, словно взяла на себя роль командира. Она не хочет и слышать, чтобы вернуться снова в горы. Если ты сумеешь ее переубедить, я поклонюсь тебе в ноги.
— Я сама поклонюсь ему в ноги, если он меня не станет переубеждать, — сказала Росита. — Денисио — умный человек и понимает, что все равно это ни к чему не приведет. Я хорошо говорю, Денисио?
— О да! Ты говоришь так хорошо, что дальше некуда. Так вот, слушай меня внимательно: никуда ты с нами не полетишь. Мы не имеем права рисковать твоей жизнью. Ты это понимаешь?
— Я все понимаю. Я полечу.
— Нет!
— Я полечу. Если вы взлетите без меня, я скажу всем фашистам, что там, в самолете, мой муж и мой брат и что я им помогала. Пускай они меня убьют. Я это сделаю, Денисио, можешь не сомневаться…
Они никогда такой ее не видели. Она и плакала, и смеялась, решимость была в каждом ее слове и в каждом жесте — такая решимость, которая заставляла их верить: Росита действительно готова на самый отчаянный поступок. И нельзя было не видеть какой-то совершенно новой красоты Роситы, и эта красота — не отрешенности, не жертвенности, а самозабвенной любви — трогала и подкупала.
Эмилио, скрывая улыбку, сказал:
— Пусть хранят ее все святые. И нас вместе с ней. Аминь…
А Денисио подумал: «На первых порах ее можно отдать под, опеку Эстрельи. Лишь бы все окончилось благополучно».
Глава третья
1Эстрелья отошла подальше от КП, подальше от тех, кто поджидал возвращающиеся машины.
Вот показался самолет командира эскадрильи Хуана Морадо. Техник помчался по летному полю: на лице его — нескрываемая безудержная радость, он не стыдится ее, в эту минуту он не думает о том, что, возможно, вернутся не все и кто-то из его друзей будет долго стоять с поднятыми к небу глазами и ждать, ждать своего командира-летчика бесконечно долго, даже тогда, когда уже наступит ночь и всем станет ясно, что ждать больше нечего. Потом техник Хуана Морадо вместе с другими будет оплакивать чью-то смерть, искренне, всем сердцем переживать еще одну утрату, но сейчас он ни о чем другом думать не может: его летчик, его командир вернулся из боя!
Вслед за ним помчался по летному полю француз Годен — на посадку шел «девуатин» Арно Шарвена. Годен как сумасшедший кричал:
— Еще не родилась та мерзкая тварь, которую мой Шарвен не вогнал бы в землю!
Он споткнулся, упал, животом пропахал целый метр мокрой земли, выругался, вскочил и побежал дальше. Эстрелья улыбнулась: Годен есть Годен — с его типично французским носом землю пахать можно не только животом… Однако улыбка ее была скорее мимолетной гримасой — все чувства Эстрельи были напряжены до предела, взглядом она улавливала мельчайшие подробности происходящего, но все, что видела, как бы скользило мимо ее сознания, в котором билась лишь одна мысль: «Где Денисио?»
Она хорошо знала его «моску», его «ишачка», как Денисио ласково называл свою машину. В полку Риоса Амайи было несколько таких «ишачков», но если бы их была даже тысяча, Эстрелья все равно среди них сразу бы узнала самолет Денисио…
Особенно в воздухе. Может быть, ей это только казалось, может быть, все это было лишь в ее воображении, но она была уверена: только Денисио способен так изящно сделать полувираж, — с такой точностью посадить машину у посадочного знака, так лихо и красиво пронестись бреющим над летным полем!
Риос Амайа и комиссар Педро Мачо говорят: «Искусство летчика — это его почерк». Почерк Денисио она ни с каким другим почерком не спутает… Вон там, вдали, почти у самого горизонта появились два истребителя: «моска» и «чатос» — курносенький. Идут рядышком, как брат и сестра. Потом «чатос» вдруг отворачивает, а «моска» продолжает лететь прямо, но как-то неуверенно: то завалит на одно крыло, то на другое, то будто провалится и потеряет скорость, затем выпрямится, чтобы через секунду-другую снова завалиться на крыло.
— Он ранен, — чуть слышно, прижимая руки к груди, говорит Эстрелья. — Летчик ранен…
У нее такое ощущение, точно она сама испытывает боль от ран. Ее даже слегка начинает лихорадить, она готова бежать навстречу приближающейся к земле машине и оказать помощь раненому летчику.
Но она остается на месте. Сама она не в силах оторвать взгляд от неба — вот-вот должен показаться Денисио. И тогда она помчится как ветер. Ей будут кричать: «Стой, Эстрелья! Ты с ума сошла, Эстрелья!..» Пусть кричат. Денисио приподнимет летные очки, взглянет на нее, улыбнется усталой улыбкой и порулит на стоянку. А ей больше ничего и не надо…
Сели еще несколько машин. Сопровождаемые встретившими их мотористами и механиками, зарулили на стоянки, выключили моторы. И сразу наступила тишина. Такая тишина, что начало звенеть в ушах. Ни единого звука — ни на земле, ни в небе.
Небо застыло над головой, холодное и мертвое, все его краски слились в одно темное пятно. Расплылось оно от края до края, бросило мрачную тень на землю.
Мимо Эстрельи прошел механик Павлито. Эстрелья долго — смотрела ему вслед, затем сорвалась с места, догнала его, закричала:
— Где Павлито?
Механик плакал.
— Где Денисио?
Он смотрел на нее отрешенными глазами, плакал и ничего не отвечал. Эстрелья встряхнула его за плечи, закричала еще громче:
— Ты почему молчишь? Ты почему плачешь?
— Уйди, — сказал механик. — Не трогай меня.
Он говорил тихо, как будто даже спокойно. Но слезы текли и текли по его щекам, и он не вытирал их, а губы его дрожали, как у мальчишки…
Господи, а Денисио? Денисио тоже нет! Они ведь всегда прилетали вместе: Хуан Морадо, Денисио и Павлито. Хуан уже на земле. А небо по-прежнему молчит. Молчит, проклятое небо! Все молчит, и все молчат. Почему?
Эстрелья увидела, как медленно, опустив голову, ссутулившись, еле переставляя ноги, к ней приближается Хуан Морадо. Он не похож на себя. Настоящий старик! Под глазами — черным-черно, руки повисли вдоль туловища как плети. И ни кровинки в смуглом мужественном лице. Нет, оно у него сейчас не мужественное — мексиканец оставил в небе весь свой неистовый дух.
Эстрелья встретила Хуана Морадо немым вопросом в глазах: «Что?»
А можно было и не задавать этого немого вопроса: сердце — жестокий вещун. Эстрелья же в своем сердце не могла сейчас отыскать и искру надежды…
— Эстрелья! Слышишь, Эстрелья?! Ты должна понимать: война. Разве они — первые? Разве больно тебе одной?
Она не ответила. Теперь уже ничего не исправишь. И никакие слова не приглушат ее горе.
Хуан Морадо подошел к ней, она подняла голову и посмотрела ему в лицо.
