Александр Соколов - Экипаж «черного тюльпана»
Технология такого полета заслуживает внимания.
Чтобы сократить расход топлива, нужно было выдержать минимальную скорость полета, ту, при которой самолет еще не сваливается на крыло, но каждую минуту это может произойти. Эта постоянная игра «на грани» в первые часы, когда топливные баки залиты до отказа, требует постоянного внимания. По мере выработки топлива задача упрощается, но «испытателям» важен предел, и постепенно уменьшая скорость, летчики доводили ее до значений, которые были ниже всех заложенных конструктором. Получалось, что пилоты вносили свои коррективы в возможности самолета.
…В восьмидесятом мы стояли в Джелалабаде, где базировался Цхинвальский вертолетный полк. У нас не было оружия, и ночью, когда со всех сторон слышалась стрельба, мы чувствовали себя беспомощными. Начальник штаба полка капитан Камелюк после очередной посадки повел нас на КДП. В одной из комнат лежали тяжело раненные, из открытой двери доносились стоны, над кучей использованных, пропитанных кровью бинтов кружили мухи. Камелюк открыл своим ключом комнату рядом. Здесь лежало оружие раненых и погибших. «Берите, что хотите… Вот гранатометы…» «Этого нам только не хватало!» — подумал я. Мы выходили с «Калашниковыми», я спросил: «Где расписаться?» Валера улыбнулся в усы и махнул рукой: «Видно, что ты тут без прописки!» «Тогда пошли, пропишемся!» — нашелся я, имея в виду «сто грамм».
Капитану светили две крупных звезды на погоны, но штаны просиживать в штабе Камелюк не любил, летал с экипажами на задания. За стаканом неброско, словно о приевшейся изо дня в день рутине, рассказывал, поглаживая ствол ручного пулемета, с которым не расставался:
— Тюки на верблюде порет, как лезвием… Чудно… Материя азиатская цветная — легкая, летит по ветру, будто живая… Если снаряды — то сразу облако. Пока развернешься, оно еще висит. Один караван особенно удачно накрыли. Погонщик остался жив, только верблюжьими кишками забросало.
Спрашиваю: «У тебя должность приличная, зачем тебе это?» Отвечает: «Ты никогда, наверное, на охоте не был». Нет, я не охотник, но понимал, о чем он говорит. К тому же слышал, что ребята возвращаются не с пустыми руками…
«А если завалят?» — не унимался я. «Нет, брат. Меня не завалишь!» — улыбнулся он и ушел со своей скорострельной «косилкой» на плече. Сильные руки, лицо темное, обветренное, с тугими мужскими складками, упругая походка….
В тот вечер Камелюк появился еще раз, притащил на самолет японский двухкассетник, нажал на клавишу. «…Петли дверные многим скрипят, многим поют. Кто вы такие? Вас здесь не ждут…» — хрипел Высоцкий о том, что «порвали парус». Клочья паруса бились на ветру, клокотал огонь в глотке Володи, пропитанной водкой. «На батарее нету снарядов уже, надо быстрее — на вираже…»
Быстрее на вираже — жизнь учит этому. Тогда мы пересекали границу впервые и строили заход на посадку в Джелалабаде, как в Союзе, на положенной, но слишком малой высоте для войны. Перед глазами взметнуло огненный жгут: трассеры от «ДШК»[14] прошли в каком-то метре от кабины. Этот первый полет в Афганистане мог оказаться для нас последним. Тропы из Пакистана стали местом ожесточенных схваток за оружие, и нас поднимали туда, где шел бой. Но вот Кармаль пожаловался Брежневу: война войной, но не во вред торговле. Было приказано караваны задерживать и осматривать. А это задача куда более трудная, сопряженная с потерями.
…Мы улетали в Ташкент на два дня. В последние минуты перед запуском принесли носилки. На них с трудом я узнал осунувшееся лицо и знакомые усы. Неожиданно Камелюк ухватил мою руку, произнес, с усилием улыбаясь: «Не дрейфь, командир, все путем!»
Пуля из английского «бура» пробила днище вертолета и угодила ему в ягодицу. Надо было спешить — начальник штаба потерял много крови. Вертолетчики, из провожающих, совали мне в руки деньги: «Купи пару десятков чугунных сковородок». Нет, они не шутили. Чтобы облегчить вертолеты для полетов в горах, какой-то умник распорядился поснимать бронеплиты, защищающие пилотов снизу. Большим людям эта кампания представлялась месячным мероприятием, чем-то вроде прогулки в Венгрию или Чехословакию…
…Оставалось двадцать минут до взлета. Все светлое время суток надо висеть над непроходимой душманской трещиной — Панджшером, где властвовал Ахмад-Шах Масуд… «Газик» с командармом! Я пулей вылетаю из кресла, экипаж уже стоит под крылом. По команде «смирно» Веня выставляет вперед подбородок, его усы взлетают вверх.
Шанахин высок, подтянут, сухое лицо с властными складками наполовину прикрыто квадратным козырьком кепки.
— Товарищ командующий! — доложился я. — Прибыл в ваше распоряжение для обеспечения руководства операцией в районе Панджшера.
— Здравствуйте! — сказал генерал, и по тому, как его глаза потеплели, я понял: попал в самую точку (спасибо Коваленко).
Шанахин жал руку каждому, становясь вплотную, пристально смотрел в глаза. Мне не нужно объяснять этот его маневр: не перепил ли кто вчера? «Лепестка», как мы называли запах «змия», командарм не обнаружил. Я уже поставил себе второй «плюс». Но вот генерал задержался у радиста. Оглядев его гвардейский подбородок, он сурово изрек: «Усы положены не ниже уголка губ. Ясно?» «Так точно!» — выпалил Веня. «Ну-ну…» — прищурился Шанахин и еще раз глянул на моего радиста.
Сопровождающий командарма комбат оттеснил меня в сторонку:
— Здесь курочка, консервы, сахар… — говорил он, показывая на коробку. — Генерал переболел желтухой, любит крепкий чай.
— Напоим! — успокоил я заботливого тыловика.
Ровно в пять мы взлетели. Чем выше, тем обозримее дно громадной Баграмской впадины, расчерченной арыками и глинобитными дувалами. Сероватые рассветные тона сменяются призрачной голубизной. Гряда облаков на востоке уже полыхает, подожженная краешком раскаленного диска.
С высоты земля — рай, даже когда на ней рвутся снаряды. Как устроен этот «раек», раскинувшийся под нами, что мы знаем о нем? Четырехугольные стены глиняных крепостей, за которыми живут афганские кланы, — словно пчелиный улей. Я склоняю голову к остеклению, вглядываясь в эти бесчисленные ульи, будто стою над огромной цветной картой, на которой мне предложили играть в военные игры…
Шапки вершин придвинулись к нам вплотную, кажется, что их холодное дыхание проникает сюда, в кабину. На нас наплывает, принимая в свои объятия, Панджшер, мы входим в его ворота. Здесь висим среди причудливого нагромождения камней — маленький алюминиевый челнок, до отказа заправленный керосином.
Шанахину не нужна карта с целеуказателями. Склоны этих гор он уже знает как свои пять пальцев. Он достает записную книжку с таблицей, где у него выписаны цифровые позывные летчиков и их фамилии. Я перевожу самолет в «горизонт», и Шанахин забирает себе ручку управления автопилотом. Дальше он крутит виражи сам, я только поглядываю на приборы. Командарм вводит самолет в крен и наклоняется к остеклению кабины: карусель начинается. Пара штурмовиков выходит на боевой курс, мы слышим радиообмен летчиков. Разрывы похожи на клочки грязно-желтой ваты, разбросанной по склону горы. Шанахин жмет пальцем на кнопку радиостанции:
— Двести пятый, чуть правее… выступ, похожий на стол…
С третьего захода пара «накрывает стол». Командарм доволен, он записывает индекс летчика, ведущего пары, и ставит напротив него крестик.
В пылу азарта Шанахин приказывает мне снизиться. Занимаю шесть тысяч метров. Его эта высота не устраивает, он хочет увидеть, как работают по целям в ущелье два звена «полосатых». Если от самолета до огневой точки духов останется меньше полутора тысяч метров, мы можем поймать «жаркое», и командарм не хуже меня знает это. «Ниже нельзя», — коротко бросаю я, останавливаясь на пяти тысячах метрах. Истинная высота, отсчитанная от рельефа местности, становится меньше тысячи пятисот метров: стрелка радиовысотомера болтается по шкале, не успевая отсчитывать измеренную величину. Мы в зоне огня…
Генерал недовольно косится на меня, отворачивается, всем видом показывая: слушай, что говорят, и не открывай рта. Пока Шанахин смотрит вниз, я кручу колесико на автопилоте с надписью «вверх-вниз», самолет плавно набирает пятьсот метров… Мы вращаемся между верхушек, кое-где покрытых снегом; они жадно протягивают свои каменистые сосцы к брюху нашего «антона». Командарм, не поворачивая голову к кабине, накладывает руку на автопилот, и мы снова теряем тысячу метров. Теперь уже можно рассмотреть отдельные валуны и скалы.
Чувствую, как желваки надуваются у меня на скулах — заставляю самолет перейти в набор высоты. Я делаю свое дело, но понимаю, кто здесь «мавр», за кем здесь последнее слово. Генерал снова снижает самолет, у него краснеет шея, не глядя на меня, он захватывает автопилот своей лапищей. Молчком! «Ах ты, Шанахин-Манахин, лазурит твою афгана-мать…» — бормочу я себе под нос.
