Владимир Полуботко - Гауптвахта

Спина — взаимоотношения полов: голая баба замахивается ножом на голого мужика.

А на ногах — предостережение:

НЕ ТРОНЬ — ОНИ УСТАЛИ!

Восхищённая публика рассматривает уникальный экспонат, кто-то полушёпотом читает надписи, комментирует рисунки.

Злотников начинает двигать мускулами спины, и, к восторгу зрителей, вся картина приходит в движенье: баба и впрямь вроде бы как замахивается кинжалом, а мужик — шевелится, навроде бы как увёртывается от удара!

— Это ещё что! — кричит Злотников. — У меня под трусами — ещё и не такое! — Слегка приспускает заднюю часть трусов и показывает арестантам, стоящим позади него. — Ну? Как?

— Ох, ничо себе! — изумляется Бурханов.

Другие тоже поражены до крайности, но более всех — Полуботок.

— Кто ж тебя так изрисовал? Ведь в начале службы у тебя ничего этого не было!

Рядовой и ефрейтор, между тем, почтительно и с опаскою приступают к обыску вещей Злотникова.

— Ищите! Ищите! И вы у меня ничего не сможете найти!

Камера номер семь.

Злотников спокойно одевается, застёгивает последние пуговицы.

— Да-а-а, — разочарованно говорит лейтенант. — И в самом деле — ничего нету. — Обращается к рядовому и ефрейтору: Пойдёмте, ребята. Это он специально устроил, чтобы показать всем свои картинки.

Лейтенант и двое его солдат покидают камеру.

Злотников провожает их насмешливым взглядом.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

И — шаги.

Коридор гауптвахты.

— Помойте руки после этой мерзости! — раздражённо говорит лейтенант.

Ефрейтор отвечает:

— Да, товарищ лейтенант! Конечно! — и намеренно отстаёт от офицера, придерживает рядового; шепчет тому: — Здорово! Правда? Баба ножиком замахивается на мужика!

Рядовой шепчет в ответ:

— Да, классно сделано! Клёво!

Ефрейтор продолжает мечтательным шепотком:

— А я себе — то же самое забацаю. Приеду домой — все девки ахнут, как на пляж выйду!

Видение: летний день на песчаном берегу речки. По ту и по эту сторону воды — деревенский среднерусский пейзаж с деревянными домиками, ёлочками-сосенками и трактором. Наш ефрейтор уже в штатском; неспеша раздевается. На глазах у потрясённых деревенских девушек медленно заходит в воду. На его теле со всех его сторон — всё то же самое, что было у Злотникова.

Сквозь видение слышится голос ефрейтора:

— У нас в посёлке такого ещё никто не видал!

Видение тает, и снова — коридор гауптвахты.

Камера номер семь.

Злотников уже оделся, но он всё ещё на сцене, всё ещё купается в лучах прожекторов, всё ещё вдыхает аромат бурных аплодисментов и фанфар.

Гибрид Чингисхана и древнерусского богатыря: узкие раскосые глаза с ярко-голубыми огоньками, широкоскулое лицо с щетиною светлых волос.

И действительно — все взоры обращены к нему одному.

Этак обыденно он достаёт откуда-то из неприличных участков одежды — окурок и спичку!

Чиркает спичкою о стену!!

Закуривает!!!

Под неистовое, переходящее в овацию молчание присутствующих, — КУРИТ!

Жмурясь в табачном дыму своими и без того узкими глазами, он говорит:

— А куда смотрит старший по камере? Ведь курить-то на губвахте — запрещено!

Коридор гауптвахты. Время — около одиннадцати вечера.

Лейтенант и ефрейтор отпирают все камеры подряд, оповещая арестантов о том, что приближается отбой.

Голоса, стук, гул, шаги, приказы…

Солдаты идут в каптёрку, что в конце коридора, и выносят оттуда каждый по два предмета: доску для спанья и железную подставку для этой доски.

Доска называется «вертолёт», а подставка — «козёл». Запомним это. Это очень важно для нашего повествования.

И от арестантов, и от офицера то и дело слышится одно и то же слово: «ОТБОЙ!»

Камера номер семь.

Восемь положенных в один ряд табуреток, восемь «козлов», поставленных в ряд параллельный. Оба ряда соединены перемычками в виде «вертолётов». И всё — впритык друг к другу: и «козлы», и табуретки, и «вертолёты», а позже — и люди. Когда лягут.

«Козлы» — в головах, табуретки в ногах. Табуретки лежат таким образом, что обращены своими плоскостями в сторону внешней стены. Более высокие «козлы» должны быть обращены в сторону той стены, за которою коридор.

Таков порядок.

Стол отодвинут в угол, и свободного места в камере больше нет.

Арестанты сняли сапоги и легли на свои «постели».

Зимняя шапка им — вместо подушки, а шинель — она и матрас, и одеяло, и простыня одновременно: хочешь под себя стели, а хочешь, укрывайся сверху.

В камеру заглядывает лейтенант.

— Кто взял лишнюю шинель? Там одному арестованному шинели не досталось!

За всех почему-то отвечает Бурханов:

— У нас — всё по-честному, товарищ лейтенант.

Лейтенант пересчитывает пальцем шинели, бубня себе под нос числительные от одного до восьми: «…семь, восемь… Все на месте… Куда же шинель делась?» Захлопывает и запирает дверь.

А Принцев спрашивает шёпотом:

— Скоро они там свет выключат?

— Да ты на губвахту попал или в санаторию? — смеётся в ответ Бурханов.

Злотников вставляет:

— Он в гостинице! У него — номер-люкс!

Полуботок терпеливо поясняет Принцеву:

— Понимаешь: на гауптвахте свет по ночам не выключают. Так — по Уставу.

Арестанты вертятся, пытаясь найти более-менее подходящее положение, в котором можно было бы уснуть.

Принцев шепчет Полуботку:

— Эй! Ты ещё не спишь? А почему эти доски называются «вертолётами»?

Тот отвечает:

— От слов «вертеться» и «лететь вниз», если вся эта конструкция рухнет.

Камера номер семь. Все спят.

Но нет, не совсем! Вот Лисицын привстаёт на своём месте и извлекает из-под стола свёрнутую шинель. Ту самую. И укрывается ею. Так-то оно удобнее: одна шинель сверху, другая шинель — снизу. Жить можно и на гауптвахте. Надо только — умеючи!

Все камеры всей гауптвахты. Ночь.

Все спят. И далеко не во всех камерах доски лежат впритык. В одиночках — так там и вовсе одинокий «вертолёт» у стены, об которую нельзя пачкаться, и одинокий арестант, вытянувшийся в струнку — не дай бог начнёт во сне вертеться, вот как раз и совершит свой полёт с доски на пол.

А один такой бедолага спит без шинели. Не досталось ему почему-то. А он от холода ведь даже и калачиком свернуться не может.

Вторые сутки гауптвахты

Камера номер семь. Время — шесть утра.

Дверь камеры открывается. Звучит команда: «Подъём!»

Все разом вскакивают, словно бы и не спали, а только того и ждали, когда раздастся этот душераздирающий вопль. Однако, если хорошенько вглядеться в эти активно движущиеся двуногие объекты, то станет ясно, что это просто человекообразные механизмы — бессмысленные, бессловесные.

Слышно, как в коридоре отпираются другие двери, и тот же голос орёт: «Подъём!», «Подъём!»

«Козлы» и «вертолёты» отправляются назад в каптёрку; у каждого губаря — «козёл» в одной руке, а «вертолёт» — под мышкой другой руки. В камерах табуретки переводятся в вертикальное положение, столы выдвигаются на середину.

Звучит голос лейтенанта: «Чтоб через две минуты все стояли во дворе с лопатами!»

Двор гауптвахты. Шесть-тридцать утра.

Арестанты работают — чёрные силуэты с чёрными лопатами, разгребающие снег.

Чей-то дряблый голосишко жалуется:

— Ну и ну, ребята! Сколько снегу навалило за ночь! А мы-то уж думали, что весна совсем уж наступила!

Форма одежды такая: шапки, шинели без ремней, рукавицы, выданные на время работы.

А на высокой веранде соседнего дома, там, за забором, вспыхивает свет. И девушка торопливо спускается по лестнице во двор, а её мать высовывается из-за двери и кричит дочери вдогонку что-то вроде: «Не забудь чего-то там!» или «Смотри, не опоздай на работу!» — губарям не слышно, им только видно.

То там, то здесь вспыхивает свет. Просыпаются окна с уютными занавесочками и люстрами, просыпаются дома, уходят в темноту тёмные силуэты простых советских тружеников. Нормальные люди встают с нормальных постелей, одеваются в нормальную одежду и идут на нормальную работу!

Там, в том сказочном царстве, всё нормально!

Двор комендатуры. Утренние сумерки.

Теперь губари работают здесь.

Возле ворот маячит часовой со штыком на карабине.

Улица Чернышевского. Тротуар возле входа во двор комендатуры. Уже светло.

Губари очищают от снега подступы к воротам.

Тут же — часовой с карабином и случайные прохожие. А вдали виднеется плакат насчёт производства обуви.

Ещё только утро, а все уже смертельно устали.