Сергей Герман - Штрафная мразь
Рассказчик, молодой, нагловатый с грязной шеей, зыркнул на него. Потом повернул голову в угол, где в окружении воров сидел Гулыга. Не торопясь и словно умирая от скуки, сунул в рот папиросу. Небрежно и расслабленно направился в их сторону.
— Ну?.. О чем толковище, Гулыга?
Он был покрыт наколками с головы до ног и всячески гордился этим, скинув гимнастёрку и закатав до локтей рукава нательной рубахи.
— Не нукай, мерин — психанул худющий штрафник с острой головой, сидевший ближе всех к нему. — Ты как базаришь с людьми?
Муха увидел его глаза — стариковские, застывшие.
У него дернулся кадык и он медленно переступил с ноги на ногу.
Расслабленность мгновенно ушла из его позы.
— Спокойно, Мотя! — Сказал внимательно наблюдающий за Мухой Гулыга. — Не надо нервов.
Побледневшему Мухе, совсем по-дружески:
— За тобой должок, дорогой. Готов уплатить?
— С чего ради?! — оскалился Муха, выплюнув окурок. — По всем счетам уплачено.
— А Лысый?.. Он при трёх ворах перевёл на Клёпу твой долг.
— У меня сейчас нет, — потухшим голосом сказал Муха, стараясь не смотреть по сторонам.
— Хватит! — Монах поднялся. — Его надо заделать, чтобы другим было неповадно двигать фуфло. В назидание другим.
«Двинуть фуфло», означало не рассчитаться за карточный долг. По законам блатного мира — преступление, караемое смертью.
— Пусть снимает штаны! — тяжело обронил мрачный человек, похожий на Будду.
Повисла тишина. Тяжёлая, как камень.
— Кто ещё скажет?
— Резать! — тяжело опустил на стол ладонь мрачный Монах с профилями Ленина-Сталина на впалой груди.
На верхних нарах прекратились игра и разговоры.
Муха понял — сейчас его зарежут. Или опустят. В принципе разницы никакой.
Приговор уже вынесен. Долг правежом красен.
Он повёл глазами… тот, кто должен нанести ему первый удар, стоял сзади. Он слышал за спиной частое дыхание человека, который ждал команды…
Муха сунул руку в карман. Воры подобрались.
— Осторожней, граждане! У него под лепнем запрятанный наган! — Дурашливо запел Клёпа. Он сидел на верхних нарах, явно забавлялся испугом Мухи, и гонял во рту во рту дымящуюся папироску.
Муха дрожащей рукой вытянул из кармана серую тряпицу и смахнул со лба капельки жёлтого пота. Пытаясь отсрочить расплату, запричитал:
— Воры, я рассчитаюсь. Вор вору должен верить…
Кто — то обронил тяжело и веско, словно забил гвоздь в крышку гроба:
— Молчи погань фуфлыжная. Не вор ты, фуфломёт.
«Ша! — Крикнул Гулыга враждебно чужим голосом — Убили базар!
Все замолчали.
Гулыга поднял руку. Обвёл присутствующих глазами. Все расслышали его хрипловатый голос:
— Воры, а нужно нам это? Ну отпетушим мы его сейчас, а завтра с ним в бой идти? Или пулю в спину ждать? Стрельнёшь ведь в спину, Муха?
Воры изобразили на лицах сумрачную задумчивость. Сидящие на верхних нарах благоговейно молчали.
Муха ничего не ответил. Гулыга поерзал задом, устраиваясь поудобней.
— Так вот! Пусть уж лучше мужиком живёт, сколько получится!
Глубокая морщина пролегла у него посередине лба.
— Ползи Муха под шконку. С глаз подальше. Живи пока. Играть больше не садись. Увижу за игрой, отрублю пальцы!
Муха благодарно прижимал к груди вспотевшие ладони:
— Покорно благодарю Никифор Петрович.
Он будто заново родился на свет.
Гулыга уже забывая про этот разговор, повернулся к Лученкову, закурил.
— Глеб, выспался? — спросил его своим обычным, но иногда так резко меняющимся голосом. Сейчас ему голос опять показался ровным и даже радостным.
— Вижу, у тебя самовар поспел? Тащи сюда!
Воры успокоившись пили чифир с селедкой, а Муха закурив завалился в дальний угол нар и думал о том, как ему повезло, что его сегодня не зарезали.
Глеб Лученков вечером пытал Гулыгу.
— Никифор Петрович, а ты сам ножом человека резал?
Тот покосился на Лученкова, о чём-то поразмышлял про себя, ответил с внезапным раздражением:
— Резал. И ножом и пилой, и ложкой заточенной. Надо будет, и зубами загрызу!
— А как оно, людей убивать?
Гулыга снова отвлекался от своих думок, почёсывал волосатую, иссинёную татуировками грудь. Удивлялся:
— Вот пассажир пошёл! За разбой сидит и спрашивает, как это людей резать? Потом поворачивался к Лученкову.
— А ты человека ел когда-нибудь?
— Зачем же человека? — поразился Глеб.
Гулыга чмокнул губами и сказал не сразу — у него все слова не срывались с языка, как у всех людей, а словно падали как камни.
— Значит, голоду ты настоящего не видал. А мне приходилось. Что ножом резать, что человечинку кушать. Оленина называется. Сначала неприятно, а потом ничего. Даже нравится!
Лученков мысленно представил себе разделанную тушу начальника лагпункта майора Хорошилова. Бр-ррр! Противно.
— Вот именно, что противно. Так же и убивать… неприятно.
Это в книжках всё красиво. Ткнул ножичком и всё. Клиент затих. А в жизни всё не так. Если резать не умеешь, так сопротивляться тебе будет. В такие минуты откуда только сила берётся. Кричит, кровища из него хлещет. Бывает, что измучаешься, пока отойдёт сердешный.
Лученков не унимался. Жгло любопытство:
— И не жаль убивать было?
— Чего жалеть! Человек, как свинья. Плодовит. Одного убьёшь — народятся сто.
— Что?.. И ночью к тебе не приходят?
— Не-е! Ни разу не видел, чтобы мертвяки оживали! Я, знаешь, в Бога-то верю, а в загробную жизнь — нет! Ибо сказано в писании: «На том свете нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания». А «жисть бесконечную, равенство и братство» это всё коммуняки придумали, после того, как половину России в кровушке утопили. Да ну тебя! Иди лучше спать, пока есть возможность.
Гулыга лег на спину и с головой укрылся шинелью.
Страшная философия приятеля потрясла Лученкова своей простой обыденностью. Страшная житейская явь обступила его, как неотвратимый кошмар. Он долго молча сидел в углу вагона, осмысливая и переживая услышанное.
Гулыга спал, вроде, как и не придав значения своим словам.
Эшелоны со штрафниками безостановочно шли к фронту. Каждая комендатура норовила отправить их как можно раньше. Штрафники, когда они вместе, — страшный, лихой народ. У них нет оружия, но уже и нечего терять. Мало кто рассчитывает вернуться обратно, и потому живут одним днём.
Эшелон шел несколько суток. Летел вперёд, на станциях заправлялся водой и углем, менял паровозы. И вновь мелькали русские города, сёла, полустанки.
В эшелоне более пятидесяти теплушек с людьми. Сколько таких эшелонов с каждой станции уходили в то время на фронт! Возвращались обратно уже с безрукими, безногими, покалеченными людьми. Сука — война!
* * *…Вагон раскачивался, подпрыгивал. Иногда состав разгонялся, но чаще катился медленно, рывками, то ускоряясь, то притормаживая, то останавливаясь совсем. Во время одной из таких остановок за дверями снаружи, сначала издалека, а потом всё ближе и ближе, послышались голоса.
Большинство штрафников не спали, они подкидывали в буржуйку уголь, сушили у печи портянки, курили, дремали.
Голоса приближались, уже можно было различить слова, и вдруг в стенку чем-то ударили, как понял Лученков, прикладом винтовки.
— Чего стучишь? — Раздался в темноте хриплый, простуженный голос с вагонной площадки. — Не видишь воинский эшелон! А ну отойди. Буду стрелять! — Клацнул затвор винтовки.
— Начальник заградпатруля, лейтенант Сенин. Прифронтовая зона. — пробасил в ответ уверенный голос.
— Начальника эшелона ко мне! — Голос лейтенанта был слегка хрипловат и густо пропитанный махорочным духом.
Раздался свисток. Топот ног.
Поздно ночью, когда вагон затих, лежавший рядом с Гулыгой на нарах Клёпа прошептал ему в самое ухо:
— Петрович, давай вырежем дыру в полу или стене и — айда! До утра не хватятся, а там…
Предложение вполне реальное. У Клёпы дикие горящие глаза:
Гулыга зевнул.
— Спи Клёпа. Не прокатит этот вариант. Слышал?.. Мы уже в прифронтовой полосе. Поднимут солдат, оцепят и как диверсантов шлёпнут при оказании сопротивления. Я ещё чуток пожить хочу. Давай немного повоюем, а там видно будет. Может, нарисуется шанс понадежнее.
* * *Всю ночь шёл мелкий, с туманом дождь. Заложенное тяжелыми серыми тучами небо казалось низким и холодным.
В воздухе пахло лесной сыростью, влагой, сосновой хвоей.
Прибывшие ночью с маршевой ротой бойцы, ёжась и зевая, выползали из своих землянок, становились в строй.
Шинели сразу же напитались влагой и повисли мокрыми попонами. Сукно уже не впитывало воду, а пропускало ее к телу. Мокрая одежда прилипала к коже.
Капли дождя, словно душевые струйки, тоненькими бороздками стекали по усталым, испуганным лицам. Солдаты выглядели как-то странно. На них были пилотки без звёздочек, телогрейки и необмятые шинели без погон. На ногах вместо сапог, ботинки без обмоток. На спинах горбились тощие вещмешки.
