Бела Иллеш - Обретение Родины
Маскировка на окнах ратуши была прилажена небрежно, то тут, то там просвечивал огонь. Балинт давно перестал ломать голову над названием площади. Ему теперь казалось, что он ни о чем не думает. А между тем он поймал себя вдруг на том, что машинально подсчитывает количество лет, месяцев и дней, прошедших с той памятной ночи, когда именно здесь, в отеле «Звезда», схватили его чешские жандармы и, надев стальные наручники, отвели в помещение ратуши к начальнику полиции Фолтыну. Фолтын предъявил ему обвинение, что он, Балинт, является организатором взрыва волоцкого виадука, а следовательно, повинна в этом и мукачевская коммунистическая ячейка, секретарем которой он тогда, в 1920 году, был.
— Двадцать четыре года и без малого четыре месяца прошло с тех пор! — заключил со вздохом Балинт. — Да, много воды утекло за это время!
У полицейского капитана Фолтына было пухлое красное лицо и маленькие, глубоко сидящие черные глазки. От него всегда несло пивным перегаром.
Пока два его подручных, пустив в ход резиновые дубинки, понуждали Балинта сознаться в организации взрыва, Фолтын смачно жевал шоколад.
В ушах лысого майора вдруг зазвучало это фолтынское чавканье, а перед глазами блеснули золотые зубы полицейского начальника. Только одного он не ощутил — боли от ударов резиновых дубинок.
— Двадцать четыре года… Двадцать четыре прекрасных, неимоверно тяжелых года!
Балинт пытается пересчитать, сколько его друзей, наставников, учеников, приняли за это время героическую смерть в тюрьмах, на виселицах, в камерах пыток и в открытом бою. Пробует мысленно восстановить, в скольких местах гремели за эту четверть века залпы орудий, свистели винтовочные пули, сверкали обнаженные штыки: французы против немцев, немцы против поляков, поляки против русских, чехи против мадьяр, японцы против китайцев, немцы против французов, американцы против японцев…
— Нет! Нельзя даже исчислить, сколько раз и где впустую проливали свою кровь народы, натравливаемые друг на друга коварством, хитростью и ложью господ! — вздохнул Балинт. — Но сколько бы ни существовало корыстных целей, предлогов и способов для уничтожения народов — мир, истинный мир, и свободу, настоящую свободу, все равно можно завоевать только одним-единственным путем. И это путь, по которому идем мы!
Начал лысый майор цепь своих рассуждений с тяжкого вздоха, а закончил громким возгласом. И спохватился, что говорит вслух, только в тот момент, когда в дверь энергично застучали.
— Кто там?
— Это я, Анна! Что с вами, Геза?
— А что со мной может быть? С чего вы всполошились? Я сплю.
— А-а… Так, значит, вы кричали во сне!.. Притом так громко, что я через две стенки услышала и проснулась. А я сплю, как вам известно, весьма крепко.
— Спасибо, Анна… У меня все в порядке!
Балинт снова сбросил сапоги, кинулся в постель и с головой накрылся шинелью.
— Что бы там ни было, клянусь, заставлю себя спать! — И через несколько минут он действительно уснул крепким сном.
Разбудил его громкий стук в дверь. В первое мгновение Балинт даже не сообразил, где находится.
Достал из кармана трубку, набил ее и, только когда она задымилась, соскочил с постели.
— Кто там?
— Это мы! — отозвался за дверью чей-то басистый мужской голос.
— Что вам надо?
— Выполняем приказ.
— Чей приказ?
— Ваш, товарищ майор!
— Мой? — удивился уже окончательно проснувшийся Балинт. — Так ведь я же приказал дать мне выспаться до восьми часов! А сейчас только половина шестого.
— Время вы нам, товарищ майор, тогда точно не обозначили, только сказали, чтобы я разыскал вас в Мукачеве, в отеле «Звезда». Помните, когда мы в феврале сорок третьего расстались с вами в Давыдовке? Вот я и пришел. Да еще прихватил с собой Мартона и товарища Драваи.
— В Давыдовке?
Балинту показалось, что все это ему снится. Нелепый сон! Тем не менее взвел на всякий случай курок пистолета и только после этого отпер дверь.
В полумраке коридора стояли трое мужчин.
Первый из них, широкоплечий, с могучей грудью крепыш, был одет в красноармейскую форму. На голове ушанка, из-под которой выбивалась темно-русая прядь. На шапке трехцветная, красно-бело-зеленая, полоса. За плечом автомат.
Вторым посетителем оказался высокий черноволосый и черноглазый человек, одетый совершенно так же, как и его товарищ. На его плече тоже висел автомат, а в левой руке он держал огромную оплетенную бутыль.
Третий был низенький пожилой гонвед с бледным лицом и светлыми волосами. Его шапку украшала красная полоска с пятиконечной звездой. Под мышкой у него была зажата буханка солдатского хлеба, а в правой руке он нес порядочных размеров копченый окорок.
— Вот мы и здесь, — произнес очень тихо русоволосый крепыш. — Не узнаете, товарищ майор?
— Дюла Пастор! — воскликнул Балинт.
— А я — Мартон Ковач. Драваи мы тоже взяли с собой.
Лысый майор обнял Пастора, и на глаза ему невольно навернулись слезы. Ковач тер веки рукавом гимнастерки. Дюла, выпустивший наконец из своих объятий Балинта, повернулся к нему спиной.
— Входите, ребята, входите! Рассаживайтесь!
Балинт не находил слов.
— Садитесь! Садитесь! — продолжал он повторять и тогда, когда все гости уже давно расположились — двое на стульях, а Мартон Ковач на кровати, так как больше мебели в комнате не было.
Первым заговорил Ковач.
— Вот прихватили с собой немного ветчины да пару глотков вина. Береговское красное! Но стаканов у нас нет, придется пить прямо из горлышка. Не совсем удобно, зато вкуснее. Да-да, можете мне поверить, товарищ майор: когда пьешь вино из бутылки, и аромат у него совсем другой, и вкус намного лучше.
— А еще принесли мы с собой номер «Венгерской газеты», сброшенный нам позавчера в Варпаланку советским самолетом! — вмешался в беседу Драваи. — Смелая газета, как наша подпольная «Сабад неп».
Утром ровно в восемь в дверь настойчиво постучали.
— Уже восемь часов, товарищ Балинт! — послышался громкий голос Анны Моцар, ясно донесшийся даже через закрытую дверь.
— Войдите, Анна! Что, вы не слышите, как мы тут разговариваем уже целых два часа?
— Я думала, это вы во сне.
Ломтик ветчины, кусок хлеба, глоток вина, крепкие рукопожатия, и Анна Моцар сразу подружилась с гостями Балинта. Вскоре после ее появления в комнату вошел Тольнаи. Несколько мгновений Пастор и Тольнаи с удивлением в упор разглядывали друг друга, почти не скрывая взаимного любопытства. Потом кинулись друг другу в объятья.
— Неплохо ты помолился, патер!
— Да и ты, я слышал, весьма преуспеваешь в ратных делах.
Добрый кусок окорока, ломоть хлеба и славная порции вина, и Тольнаи мгновенно стал полноправным членом компании. По его просьбе Дюла Пастор еще раз коротко рассказал историю партизанского отряда имени Ракоци.
Драваи, который долгие-долгие годы провел в заточении, наслаждался теперь новой для него обстановкой. Он мог спокойно слушать речи товарищей и сам говорил, частенько вставляя в рассказ Пастора словечко от себя. Но в отличие от Дюлы Драваи говорил не об очень недавнем прошлом, а о весьма недалеком будущем. И говорил умно. Видно было, что он отлично знаком с обстановкой и умеет взвешивать соотношение сил.
Беседа Пастора и Драваи была так хороша и толкова, что даже Анна Моцар дольше не смогла оставаться пассивным слушателем и заговорила тоже. Будучи практиком, она стала распространяться о том, какая неотложная работа ждет сотрудников «Венгерской газеты» нынче утром и после обеда. Таким образом, в маленьком гостиничном номере говорили разом три человека. И хотя все трое желали одного и того же, каждый говорил о своем. Вряд ли они даже слушали один другого. Появись сейчас среди них кто-нибудь посторонний, он бы подумал, что всему виной береговское красное. А между тем Балинт и его гости охмелели совсем не от вина. Победа, освобождение, удивительная чудесная встреча — вот что их опьянило.
Но вскоре беседой завладел Балинт. Он рассказал Пастору, где, когда и при каких обстоятельствах пали смертью героев майор Тулипан и капитан Йожеф Тот.
Пастор поник головой. Он не проронил ни слова, не стал расспрашивать о подробностях. Драваи, который впервые услыхал о Тулипане и Йожефе Тоте, заглянул в полные бесконечной печали глаза Балинта и сразу понял, кем для них были эти люди.
В комнате, где в беспорядке разбросаны вещи, где воздух тяжел от табачного дыма, где на столе остатки еды, а на полу — лужи пролитого вина, воцаряется благоговейное молчание в память о двух погибших героях. Заросшие, усталые лица людей, неделями не снимавших пропитанной потом одежды, не менявших белья и обуви, кажутся озаренными каким-то внутренним светом.
