Владимир Карпов - Взять живым!
Убедившись, что никто не помешает, приоткрыли дверь, выходящую на улицу. Первое, что привлекло внимание Ромашкина и даже удивило, — это рост эсэсовцев. Они были как на подбор: высокие, плечистые, здоровенные, каждый не ниже Рогатина.
— Видно, отборная часть, — шепнул Василий разведчикам.
— Породистые, сволочи, — согласился Пролеткин.
Немцы появлялись во дворе, уезжали и приезжали на автомобилях и мотоциклах, а за ограду выходили редко. Вероятно, им не разрешалось отлучаться, а может, не хотели мокнуть под дождем.
Пришлось вернуться в свою квартиру ни с чем. Ромашкин стоял у окна, жевал безвкусную волокнистую тушенку и продолжал следить за домом. Сверху было виднее, внизу мешала ограда, отвлекали проезжающие машины, танки, шагающие колонны. А здесь двор и сад просматривались глубже. Правда, загораживали ветки деревьев. Из сада поднималась металлическая мачта, по-видимому, антенна мощной радиостанции или громоотвод, а может быть, и флагшток.
Когда стемнело, пошли вниз. Ромашкин повел группу строем. Правда, строй жидковат, всего три человека, но так они выглядели менее подозрительно — похожи на патруль или смену караула.
Пересекли улицу и зашли во двор, примыкающий к саду. Ромашкин знал — двор не охранялся. Помогая друг другу, перелезли через ограду. Если обнаружат, едва ли удастся уйти. И это в последние дни войны! Несколько минут все стояли не двигаясь, привыкали к месту. Такое с разведчиками случается, это состояние похоже на спортивный страх: гулко и часто колотится сердце, пробегает по телу нервная дрожь; пройдет минута, другая, самообладание восстановится, и в голове снова побегут четкие быстрые мысли.
Когда обрели такое состояние, Ромашкин показал Пролеткину жестом, чтобы тот заглянул за угол дома. Саша, ступая осторожно, ушел и вскоре возвратился более смелой поступью, — значит, никого нет.
— Наблюдайте! — приказал ему и Шовкоплясу Ромашкин.
Они ушли к повороту. Рогатин ощупал раму окна, всунул в щелочку топорик, прихваченный с кухни. Этим топориком хозяйка квартиры, наверное, отбивала котлеты. Слегка покачивая топориком, Иван расширял щель и пытался открыть одну створку. Дерево хрустнуло, но створка не двигалась. Рогатин налег на свой инструмент, гвозди взвизгнули и чуть-чуть подались. Раздавшийся скрежет был похож на царапание ножом по стеклу — у Ромашкина свело челюсти, колючие мурашки побежали по спине.
В это время из-за угла выскочили Пролеткин и Шовкопляс, предостерегающе замахали руками. Все затаились и услышали тяжелые шаги. Шел один. Наверное, кто-то из здоровяков эсэсовцев. Саша глянул за угол, тут же отшатнулся и выдохнул:
— Офицер!..
Разведчики приготовились. В следующий миг эсэсовец, опрокинутый на спину, уже хрипел в цепких руках Рогатина. Саша быстро захлестнул фашисту ноги ремнем, а Голубой скрутил руки. Все это произошло так быстро, что эсэсовец не успел опомниться. Он начал извиваться и биться, когда связали. Рогатин и Шовкопляс подняли добычу и поспешили к ограде.
В квартире гитлеровец оглядел разведчиков, а они пленного. Обе стороны были одинаково удивлены. Немец недоумевал, почему его связали свои. А разведчики были огорошены тем, что перед ними стоял не офицер, а рядовой эсэсовец, даже не ефрейтор.
— Чего ж ты брехал? — надвигаясь на Пролеткина, спросил Рогатин.
— Я думал, он не меньше генерала, уж больно представительный.
Услыхав русскую речь, немец только теперь понял, что с ним произошло. Он замотал головой, замычал и стал биться в своих путах.
— Как будем допрашивать? — спросил Ромашкин. — Он может закричать.
— Унесем его в дальнюю комнату, там нет окон, и наготове подушку будем держать, — посоветовал Пролеткин. — Как пикнет, сразу заткну ему кричалку.
Пленного перенесли в ванную, прикрыли дверь и, посвечивая фонариком, еще раз внимательно осмотрели. У «языка» оказалось необычное удостоверение. Не серенькое, как у рядовых солдат, а в обложке из тонкой кожи, на плотной дорогой бумаге. Да и сам пленный выглядел необычно. Мундир рядового эсэсовца был сшит почему-то из тонкого добротного габардина. Нет, этот фриц не простая птичка! Вид у него действительно был генеральский: тучный, животастый, щеки обвисшие. Может, какой-нибудь крупный чин сбросил все регалии и надел погоны рядового, чтобы удрать, когда наступит последний час рейха?
— Пусть немного освоится, — сказал Ромашкин, — сейчас он плохо соображает. Все пока отдыхайте, Шовкопляс, останься здесь. Будем приглядывать по очереди.
Посвечивая фонариком, Василий стал читать документы пленного. Это был Ганс Краузе, 1910 года рождения, член фашистской партии. В графе, где обычно ставится номер полка и дивизии, были какие-то загадочные цифры и две буквы: «А-Н».
Успокоившись после опасной вылазки, Ромашкин стал обдумывать, как вести допрос. Ему хорошо запомнился испуг офицера, которого он спросил напрямик о Гитлере. Нужно вопросы задавать так, чтобы пленный не испугался и рассказал о том, что интересует разведчиков.
Ромашкин позвал Рогатина и Пролеткина. Эта мера была не лишней. Эсэсовец здоров как бык, и кто знает, какие у него намерения. Втроем вошли в ванную. Здесь светила парафиновая плошка, которую зажег Шовкопляс. Немец лежал в прежнем положении.
— Как он? — спросил Ромашкин.
— Кряхтит, — ответил Шовкопляс.
Пленного посадили на край ванны. Он смотрел испуганно, руки и ноги его оставались связанными, во рту кляп.
Василий сказал по-немецки:
— Вам разрешал говорить. Но если закричите, будет смерть.
Пленный закивал головой. Когда вынули кляп, он облегченно вздохнул и сказал густым сиплым голосом:
— Развяжите.
— Не все сразу. Ваша фамилия? — спросил Ромашкин, умышленно раскрыв служебную книжку.
— Ганс Краузе.
— Год рождения?
— Десятый.
— В какой части служите?
— Эскортный батальон Адольфа Гитлера! — с гордостью произнес немец.
Вот что означают буквы «А-Н»! Теперь понятно, почему эсэсовцы здесь отборные и в таких костюмах.
Пока все шло хорошо, загадочные буквы расшифрованы. Но что значит «эскортный»? Стараясь не спугнуть Ганса Краузе, Василий безразлично спросил:
— Какую задачу выполняет ваш батальон?
— Мы охраняем фюрера, — гордо ответил немец.
Он, вероятно, считал, что это известно захватившим его русским и вообще все происходящее — лишь вступление к настоящему допросу. А у Ромашкина так и запрыгало в груди: из личной охраны Гитлера! Вот она, ниточка, которая укажет дорогу в лабиринте рейхсканцелярии. Сделав усилие, чтоб скрыть охватившую радость, Василий иронически улыбнулся и, продолжая смотреть в удостоверение, пошутил:
— Вы охраняете пустой дом. Гитлер давно улетел в Испанию, к своему другу Франко.
Оскорбленный таким обвинением обожаемого фюрера, пленный твердо сказал:
— Неправда! Я его утром видел. Он здесь, в подземном бункере рейхсканцелярии.
— Уверен — это другой человек с наклеенными усами. Он оставил двойника, чтобы отвлечь от себя внимание, — настаивал Ромашкин.
— А Ева Браун? — спросил эсэсовец. — Уж ее никем не заменить. Ее фюрер никогда не бросит. И личные пилоты фюрера Битц и Бауэр тоже здесь.
— А где самолет Гитлера?
— Не знаю. Этого я не знаю, — Краузе явно насторожился.
— А что вы лично делаете в охране?
— Я дежурил у входа в убежище.
— Куда ходят караулы через каждые два часа?
— Это батальон СС. Ему поручена наружная охрана, их посты в домах вокруг рейхсканцелярии.
«Значит, здесь кроме эскортного батальона еще и батальон личной охраны, — отметил про себя Ромашкин. — Как же наконец выяснить, где рейхсканцелярия? Если немец поймет, что мы здесь как слепые котята, он перестанет давать показания или начнет врать. Это уведет нас по ложному следу». Продолжая вроде бы ни к чему не обязывающий разговор, Василий, усмехаясь, спросил:
— А Гитлер тоже выходит ночами погулять тайком?
Подобная вольность в обращении с именем фюрера показалась эсэсовцу кощунством. Он посмотрел на Ромашкина с ненавистью и зло ответил:
— Оставьте в покое фюрера, мы с вами очень маленькие люди, чтобы говорить о нем. Можете не сомневаться, мы сумеем постоять за нашего фюрера! — Немец кивнул в сторону дома, где его захватили.
«Уж не эта ли серая махина — рейхсканцелярия?» — подумал Ромашкин. И строго сказал:
— Ну, лично вам, Краузе, стоять за Гитлера уже не придется.
У фашиста сразу поубавилось спеси, он спросил с затаенным страхом:
— Расстреляете?
— Нет, здесь нельзя шуметь; мы вас повесим, — Василий показал пальцем на потолок.
Краузе совсем скис, жирные щеки его дрогнули и обвисли. Понимая, в каком состоянии он находится, Ромашкин, стараясь быть красноречивым, заговорил о послевоенной жизни:
