Феликс Миронер - Ладога, Ладога...
— Не из Ленинграда?.. У вас такое лицо… Мне кажется, что я вас…
— Где-то встречал? — закончила она за него, достала из кармана ватника папиросу, закурила и хмуро сказала — Я в Ленинграде и не была ни разу…
— Как?!
— А вот так. Пять месяцев его обороняю, а не попала… Все вояки по своим женщинам тоскуют. Вот и кажется всем: то на жену, то на знакомую похожа. Надоело слушать!
— Да ни на кого вы не похожи! — искренне ответил Петя. — В этом-то и суть! Вот ненавижу, когда женщины курят, а вам даже это идет. И не смотрите на меня, как… Чумаков! — попросил он. Она невольно улыбнулась и впервые посмотрела на него не сурово.
— А Ленинград — как же это быть рядом и ни разу… При первой возможности возьму с собой и отвезу!
Ленинград был холодный, полувымерший, заваленный обломками от бомбежек. Машины, ехавшие по узкой, засыпанной сугробами улице останавливались и долго ждали, пока обессиленный пешеход перейдет улицу.
И Надя, сидевшая рядом с Петей в кабине одной из полуторок, смотрела расширенными глазами на эту борьбу сгорбленного оскальзывающегося человека с бессилием своего истощенного тела.
Машины въехали в ворота, над которыми свисали сосульки с железных букв: «Кировский завод».
В огромном цеху, где по углам выступал иней, пожилые исхудалые рабочие помогали шоферам грузить на машины стайки. Беспокоились.
— Крепче вяжите, чтобы не болтало. Это же уникальный, трехшпиндельный…
— Петя!
Петя повернулся и еле узнал в худом старике, спешащим ему навстречу, своего соседа по квартире.
— Геннадий Трофимович…
Обнялись.
— С Ладоги, значит? — Геннадий Трофимович любовно оглядывал Петю. — А ты говорил — зачем с фронта отозвали. Выходит, на Дорогу Жизни!
— Жизни? — не понял Петя.
— У нас так называют. За то, что помереть нам не даете. Вот, — он оглянулся на цех, где вспыхивал огонек электросварки, — живем…
Петя смотрел на его изможденное лицо.
— Отдохнуть бы вам.
— Отдыхать — умирать, — отвечал Геннадий Трофимович, — а работать — жить. Мы как раз подъемник, — кивнул он в глубину цеха, — для Ладоги готовим, чтобы машины из-подо льда вытаскивать. Так и будем — мы вас, а вы нас вытаскивать… И вытащим! А, Петя?
По обледенелой, в натеках от лопнувшего водопровода и осколках стекол лестнице дома медленно поднималась маленькая девичья фигурка с большим законченным чайником в руках.
— Лиля!
Она подняла глаза. С трудом можно было узнать в сгорбленной укутанной фигурке прежнюю Лилю.
— Петя?
Петя с Надей стояли па площадке лестницы, а за разбитым стеклом внизу на противоположной стороне улицы виднелась их полуторка.
Лиля обрадовалась и заплакала.
— А я уже боялась, что никогда тебя не увижу. — И поставив чайник, села на ступеньки.
— Лиля, ты что? — Петя наклонился к ней, не зная, что сказать. — Стучу к вам, стучу — никого…
— Мама, наверное, не услышала… — вытирая слезы, сказала, Лиля.
— Это Надя, — познакомил Петя.
Лиля смотрела на Надю, на ее статную фигуру в военном полушубке без ревности.
— Какая вы красивая… А я… черпая, неумытая, вы лучше на меня не смотрите. — Она отвернулась и прикрыла лицо ладонью.
Надя присела рядом с ней на ступеньки, полная сочувствия.
— Поедем к нам на трассу, зачислят тебя в санчасть…
Лиля покачала головой:
— Не могу. Мама… На кого я ее брошу? И всех своих жильцов? Я им нужна, кипяток разнести по квартирам, газету прочесть. Ходячих мало, столько ослабевших, о них должен кто-то заботиться… — И встала. — Мне еще пять квартир обойти надо. — Петя, я совсем забыла, тебе же письмо пришло!
Чайник был уже пуст, и они стояли в холодном коридоре своей квартиры.
— Что же ты молчишь?!
Лиля взяла с телефонной тумбочки конверт и протянула Пете. Он торопливо вскрыл его.
— Я же знала — все обойдется.
Петя лихорадочно читал письмо.
— Что обойдется? Письмо из Ростова. А Ростов у немцев.
Лиля помолчала:
— Так оно сколько шло. Значит, они дальше эвакуировались. Подожди — другое придет…
Петя стоял, опустив голову, спросил:
— А что это у пас так тихо?
Лиля толкнула дверь в комнату Аделаиды Ивановны. Они вошли вслед за ней.
В комнате была обычная теснота, аккуратно застеленная постель и холод, как на улице.
— Что мне делать с картинами? Это же ценность. Они могут потрескаться. Из музея кого-нибудь позвать, пусть заберут?
— А где Аделаида?
— Мы с мамон одни остались в квартире…
На полу и на стульях валялись целлулоидные попугаи с распоротыми животами.
— Что это? — Петя поднял одну игрушку.
— Горох… В каждом попугайчике было несколько горошин, чтоб гремели. Она оказалась догадливой и еще в ноябре купила, сколько нашла в магазинах. Но их не хватило…
Петя стоял молча. В дверях неподвижно застыла Надя. Лиля оглянулась на нее и, приблизившись к Пете, зашептала, стараясь, чтобы Надя не слышала.
— Петя, помоги мне… У меня большое несчастье. Моя мама… сошла с ума. Она третий день ничего не ест…
Петя смотрел на нее с молчаливым вопросом.
— Она считает, что я выживу… если буду есть ее паек. Что мне делать?! Ведь она умрет. Я ей доказывала, что в домоуправлении мне ежедневно дают дуранду, я кричала, плакала, она не слушает никаких доводов. Поговори с ней, может, тебя она послушается. Я тебя умоляю.
Лилина мама лежала в углу комнаты на продавленном диванчике, укутанная одеялами и платками, прозрачная, с ввалившимися глазами и потрескавшимися губами.
— Софья Дмитриевна!
Петя подвинул к диванчику табурет и грузно сел на него. Лилина мама подняла полузакрытые веки и внимательно посмотрела на него из глубины ввалившихся глаз.
— Лиля рассказала мне о ваших побуждениях, они…
Софья Дмитриевна перебила:
— Она сказала, что я сумасшедшая? Так?
Петя мягко продолжал:
— Они неверны… противоестественны.
— А разве естественно, если мать переживет свою дочь? — спросила Софья Дмитриевна. — Вот Феофанова из пятой квартиры пережила двух своих детей. Мальчика Валю и дочку Верочку. И живет. Как она живет?.. А я не хочу! — почти крикнула она. — Я не хочу видеть ее смерть! Разве я сумасшедшая? — спросила она уже тихо.
Петя молчал, потом сказал:
— Вы не сумасшедшая… Но поверьте, что от голода ваша дочь не умрет. Знаете, сколько продуктов за Ладогой, сколько мы сейчас возим? Пройдет неделя, и нормы еще увеличат. А на педелю, — он показал ей узелок муки, который привез, — этого хватит. Я вас прошу — ешьте, пожалуйста, а то Лиля умрет от волнения и горя. Я вам жизнью ручаюсь — с Лилей все будет хорошо… Если бы вы посмотрели, как там паши ребята стараются, вы бы поверили!..
— Я тебе верю, — после долгого молчания ответила Софья Дмитриевна и взяла из его рук узелок.
В сумерках на станции Ладожское Озеро па разгрузке стояли машины. С озера подъезжали новые. Шоферы были усталые, серые после трудной дороги.
Сгрузив мешки, Петя Сапожников сделал крутой разворот и направил спою полу горку снова к озеру.
— Стоп! — поднял руку, останавливая его. Чумаков. — Ты куда?
— На тот берег. За мукой.
— Наездился сегодня. Ставь машину и давай в землянку. Завтра…
— Завтра? — Петя смотрел на него воспаленными глазами. — Вчера я был и Ленинграде… Там умерла женщина, которая нянчила меня на руках. А завтра умрет Софья Дмитриевна, потом Геннадии Трофимович, Лиля…
— Это кто такие? — спросил Чумаков.
— Люди… просто люди…
— Заморишь себя, — покачал головой Чумаков. — Что одна твоя машина даст?
— Посчитал, — сказал Петя. — Пять тысяч пайков. Завтра утром люди выстроятся за ними в очередь. Это длинная очередь. Разрешите, товарищ старшина, иначе я нарушу дисциплину!
Чумаков смерил его своим пронзительным взглядом и махнул рукой:
— Ладно, нарушай!
Петя зажег фары — уже стало совсем темно, — тронулся по крутому спуску, съехал на лед озера.
Другие шоферы, стоявшие на погрузке, слышали весь этот разговор и не сказали ни слова. Просто, разгрузившись, каждый разворачивался, включая фары, выезжал на озеро. В ночной темноте по глади озера нескончаемой цепочкой потянулись машины — фары за фарами…
На восточном берегу озера, где высились штабеля мешков и горы ящиков, комиссар дороги говорил ладожским водителям, собравшимся на летучий митинг:
— Солдаты! В Ленинграде очень плохо вашим матерям и сестрам. Надо дать им больше хлеба, продуктов, топлива — надо вдохнуть в них жизнь. Некому им помочь, кроме вас. Во многих батальонах лучшие водители делают в день по два рейса. А комсомолец Петр Сапожников уже неделю делает не меньше трех рейсов. Это трудно, очень трудно, но это нужно Ленинграду! Подхватим этот благородный почин. Сделаем его всеобщим! Это призыв Родины!
