Павел Федоров - Последний бой
С правого фланга гвардии капитан Гук прислал записку и сообщил, что у него кончаются патроны и что они готовы отбивать танковую атаку гранатами.
Оглушенный только что разорвавшимся снарядом, Бабкин кивнул мне головой и, пригнувшись, побежал вниз, в малую лощинку, где было относительно меньше свистящих пуль. Больше я так и не видел своего боевого друга и товарища Георгия Бабкина.
Командир-разведчик приготовил вторую связку гранат, передал ее своим хлопцам, которые выдвинулись вперед и готовились встретить второй танк. Один они уже подбили.
Партизан Овчинников высматривал через отверстия снежного бруствера подползающих гитлеровцев и укладывал их одиночными выстрелами.
— Лишь бы патронов хватило. До вечера продержимся, а там они хрен нас возьмут. Я эти места добре знаю... А где тот ваш молодой Алешка, что прикрывал нас?
С Фисенко связи не было. Может быть, и он?.. Думать об этом не хотелось. Мое зрение настолько обострилось, что глаза будто бы видели сквозь ковриги снега... Слева в кустах, до противности близко, поднимается фигура в мышиного цвета шинели. Взмахнув гранатой с длинной деревянной ручкой, швыряет ее в нашу сторону. Так делают то один, то другой. Правда, гранаты пока до нас не долетают.
Тщательно прицеливаюсь... Солдат хватается за живот, словно переламывается пополам.
— Молодец, командир, молодец! — шепчет Овчинников и сует мне в рот зажженную цигарку.— Продержимся... Вон уже полдень. День-то зимний с ноготок...
Уверенность Овчинникова вселяет надежду, что мы выстоим до вечера. Если бы не эти тупорылые вражеские машины. Гранат-то противотанковых в обрез... Хотим перенести Нилова в землянку, но он не разрешает. Валя мечется то туда, то сюда. Неужели наступил полдень? Взглянул на часы, а они остановились на десяти утра. Завел. Пошли. Посмотрел, где лежал гвардии капитан Емельянов.
— Капитан! Товарищ Емельянов! — шепчу ему. Не отвечает.
— Убит наш капитан,— отвечает командир-разведчик и дает из автомата очередь.
Я метнулся к капитану. И почти тотчас почувствовал тупой удар ниже затылка. Боли сильной не было — так, вроде удара палкой. По спине потекла струйка, во рту — отвратительный вкус дыма и гари. Отполз к кустам, где сидел гвардии майор Нилов, прижавшись спиной к небольшой елке. Крикнул негромко:
— Ранен я.
Мне вдруг стало жарко и захотелось пить.
— Валя, перевяжи Никифорова,— не совсем внятно произнес Нилов.
Я находился от него примерно в пяти шагах и видел, как Валя поползла ко мне, толкая впереди себя медицинскую сумку. Но в следующий момент очередной разрыв ослепил меня. Удар пришелся в правый локоть. Ощущение было такое, что там раскололась кость. Тошнотворно закатилось сердце, и очень быстро набухало кровью тонкое шерстяное белье, рукава гимнастерки, ватника.
Когда дым рассеялся, увидел отброшенное снарядом тело Вали, закиданное бурым, смешанным с землей снегом. Сделав усилие, перевалился в снежный окоп. Командир-разведчик подхватил меня и поволок в низину, в которой недавно скрылся Георгий Бабкин. Следующая серия снарядов накрыла все наше снежное сооружение. Что стало с партизаном Овчинниковым, не знаю...
Командир-разведчик протащил меня метров сто, положил в воронку от снаряда и пополз было обратно, но неожиданно ткнулся лицом в снег и затих. Он спас мне жизнь. Не знаю ни его имени, ни фамилии, ни звания, но до самой смерти буду считать его своим побратимом.
11
Бой — последний для меня — затухал. Еще какое-то время доносились короткие очереди наших звонких ППШ и отдельные винтовочные выстрелы, а затем все стихло. Снова пошел редкий и тихий снег. Я лежал на небольшой, изрытой снарядами полянке. Она стала моим лазаретом. Хоть бы скорее пришла ночь и январский мороз начал совершать свой обход... Заметив впереди, в лощинке, подлесок из молодых березок и елей, решил ползти туда и укрыться. Но вдруг увидел, как там поднялись фашисты в темных шинелях. Осторожно перевернувшись на левый бок, я скатился в более глубокую, полузанесенную снегом воронку и замер, лихорадочно соображая: заметили они меня или нет? Закрыл глаза, прислушиваясь к удаляющемуся скрипу вражеских башмаков. Прошли совсем близко. Ямку присыпало падающим снежком, и маскхалат мой слился с тусклой вечерней белизной. Где-то неподалеку заскрипели полозьями сани, заворчал мотор. Я лежал снежным бугорком и не шевелился, чувствуя, как потяжелели, увлажнились рукава стеганки, гимнастерки и белья. От контузии сильно стали болеть виски и затылок, где засел первый осколок. Если бы не безрукавка из дубленой кожи и не стеганка...
Так я пролежал, не шевелясь, на левом боку до самых сумерек. Небо стало чистым и звездным, мороз усилился. Громче слышался разговор гитлеровских солдат, надсадные, терзавшие душу выкрики:
— Рус! Рус!
Я понял, что кого-то из наших взяли в плен, чего боялся больше всего на свете. Тут вспомнил о пистолете. Мой ТТ лежал за пазухой, грелся шерстью полушубка и новенькой телогрейкой, которую я получил вместе с тонким шерстяным бельем перед началом боев. Дела мои были плохи — начались сильные, жгучие боли в локтевом суставе, в позвоночнике, стали холодеть ноги и руки, потому что непросушенные рукавицы и валенки сделались жесткими. Дождавшись, когда чужие голоса и звуки моторов затихли, я поднялся и, ориентируясь по прикрепленному к полевой сумке компасу, пошел на юго-восток, глубже в тыл, с намерением найти какую-нибудь деревню, где есть жители, получить помощь и дождаться своих. Только в этом было мое спасение. Мне стало жарко и снова страшно захотелось пить.
Звездная ночь. Луна повисла над полем. Кустарник в низине, русло речушки — вот он, тепляк, засверкал при лунном свете. Упал на снег и стал жадно пить. Знал, что нельзя этого делать, но не мог удержаться. Поднялся, проваливаясь в снег по пояс, побрел к темнеющему впереди лесу. Шел медленно, еле передвигая ноги в мерзлых валенках. И неожиданно провалился в глубокую яму. От невыносимой боли заплакал. Посидел немного, огляделся и начал выбираться. Однако края воронки от большой авиабомбы оказались настолько круты, что, вскарабкавшись до половины, скатывался обратно, бередя начавшие воспаляться раны. Силы покинули меня. Плюхнулся в снег и опустил голову. В это время услышал шум мотора. Летел «У-2» — наш ночной бомбардировщик. Поднял голову, взмолился:
— Приземлись! Милый, родной, возьми!
А он, пролетев совсем низко над землей, удалялся все дальше и дальше, унося с собой надежду на мое спасение... Лежать в воронке было неудобно, сильно болели рука и затылок. Начался такой озноб, что все время хотелось пить и сон не приходил. Коченели и страшно болели ноги, руки. Несмотря на то что на шапку был натянут капюшон маскхалата, при малейшем движении за воротник попадали комочки снега и, противно холодя шею, таяли.
Жизнь — это вращение по кругу: откуда вышел, туда и пришел. Однако человек не моллюск в раковине — взял да и разбил. В моем положении даже умереть оказалось не так-то просто. Мучительная жажда не покидала, нужно во что бы то ни стало вылезти, пойти к тепляку, после чего та, с косой, придет наверняка... С трудом поднялся, посмотрел на равнодушно висевшую луну, выбрал место поотложе, барахтаясь в снегу, полез наверх, достиг почти края ямы и опять сполз вниз. Долго так карабкался и снова скатывался... Пить, пить! Те несколько глотков из тепляка были слаще всего на свете. Только бы выбраться из этой проклятой ямы. Я стал действовать осмотрительно. Расчетливо выдалбливал рукояткой пистолета ямку для упора одной ноги, потом другой и так медленно, из последних сил выполз наружу.
Чистое белое поле, залитое лунным светом. И опять с ласковой приветливостью ворчит мотором самолет — наша «уточка» кружит низко-низко.
Может, ищет меня? А почему бы и нет! Командир дивизии Михаил Данилович Ягодин, начальник штаба Борис Ефимович Жмуров, замполит Михаил Алексеевич Федоров наверняка уже у своих. Почему бы не послать самолет на поиск раненых? Самолет «У-2», поставленный на лыжи, может сесть где угодно. Вот оно, чистое, снежное поле-полюшко! Машу руками, кричу осипшим голосом, самолет близко, делает вираж на боковом развороте, вот-вот сядет... Но мой натужный крик глушат звуки удаляющегося мотора.
Один маячу в снежной белизне. Где-то близко стучат пулеметы, к небу взвиваются зеленые ракеты. Слизнул с рукавицы комочек снега и пососал. Он быстро превратился в льдинку. Никакого вкуса, кроме ломоты в зубах. Выплюнул. Луна везде и всюду висит одинаковая. Где-то люди сидят в тепле, любуются ею, прильнув носами к холодному оконному стеклу.
Километрах в двух что-то темнеет на бугре. Огонек блеснул, как от цигарки,— искорки сыпанулись и быстро погасли. Мне начинает чудиться тепло. Хочется снять обледеневшие рукавицы и засунуть окоченевшие, бесчувственные пальцы куда-нибудь, где еще согревает кровь. Иду к тому бугру — это как раз в том направлении, где открытый мною теплячок. Только бы не миновать его. Правда, лощинка приметная. Ручеек пробил между кустами извилистую дорожку, растопил снег и выскочил на крутом повороте на свет. С невыразимым блаженством пил, сколько хотел, и вдруг почувствовал себя бодрее, увереннее, и сил как будто прибавилось. Отошел шага три — торную тропу обнаружил, виляющую вдоль русла речушки. Пошел по ней. Ведет она как раз к тем темнеющим на бугре строениям, где мне огонек почудился. Прошел немного, слышу, позади что-то скрипнуло за поворотом, различил негромкие голоса, неприятно гортанные, чужие. Вот она, встреча на лунной дорожке... Свернул с тропы. От речки небольшой изволок — по нему я только что спускался, а подняться — ни сил, ни времени. Не раздумывая плюхнулся прямо в снег, в кустики тальника — комочки снега на ветках потревожил. Сидел лицом к тропе — в трех-четырех шагах от нее — в полной уверенности, что меня не заметили. Вижу, двое приближаются, спокойно разговаривают — стопроцентные «языки», беспечно везут на маленьких санках какие-то ящики, а сверху мешки. Так и ушли в том направлении, где изредка вспыхивали зеленые ракеты.
