Владимир Першанин - Снайперы Сталинграда
— Ну вот видишь, какие там паскуды. Сожги или взорви этот дот к чертовой матери. И комиссар наш успокоится.
— Сожгу, — пообещал Палеха.
— А я тебя в гости приглашу. На жареную баранину.
— Только если Орлова там не будет.
— Чего он тебе сдался? И вообще, учти, что во взводных я тебя держать долго не буду.
— С Орловым местами поменяешь? — подковырнул Василий Палеха комбата. — Такого командира грех обижать. Одни сапоги да портупея чего стоят — хоть прямиком на парад отправляй.
— Ладно, не умничай, — буркнул Логунов. — На обиженных воду возят.
— А чего обижаться? Блиндаж у меня получше, чем твой. Командирский доппаек получаю. До лейтенанта даже дослужился.
— Иди к черту, — засмеялся Логунов и положил трубку.
Когда закончили разговор с комбатом, Палеха приказал подсчитать количество патронов, гранат и бутылок с горючей смесью. Боеприпасов, благодаря разворотливости Василия Васильевича, было пока в достатке.
Дней пять назад на отмели затонул баркас, и Палеха дважды посылал своих бойцов за добычей. Глубина была метра два, люди в холодной воде намерзлись до посинения, пока доставали ящики и коробки. Притащили тяжеленный мешок махорки, радуясь, что не будут страдать без курева. Но когда махру высушили, оказалось, что она никуда не годится — никотин вымыло водой.
— Спалим мы этот дот, — с азартом восклицал Палеха. — Иначе нам Щеглов всю плешь проест и комбату покоя не даст. Все за порванную шинель злится, а про своего погибшего автоматчика даже не вспомнил.
Помкомвзвода Матвей Черных, рассудительный, возрастом немногим более тридцати, задумчиво протирал патроны. Его побитое крупными оспинами лицо кривилось от давней контузии.
К октябрю сорок второго в роте осталось совсем мало бойцов, призванных год назад. Матвей был из немногих, прошедших вместе с отступающей армией путь от западной границы и почти до Москвы. За это время был трижды ранен и три раза выходил из окружения. Обязанности свои выполнял на редкость добросовестно, но все чаще его охватывала тоска. В селе под Борисоглебском у Матвея остались жена, четверо детей и мать с отцом в возрасте под восемьдесят. Тридцать человек ушли из села в первое военное лето и, судя по письмам, остались в живых всего двое-трое. Он уже примирился с неминуемой гибелью, старательно заполнил сведения о себе и закатал исписанный кусочек бумаги в «смертный медальон».
Палехе такое настроение своего помкомвзвода не нравилось, подбадривал, как мог, но Матвей лишь молча смотрел на лейтенанта влажными грустными глазами.
— Чего ты меня, Василий, утешаешь? — как-то выкрикнул он в сердцах. — Воевать за полтора года не научились, да и не научимся. Куда ни глянь, наши русские лежат. Пол-России уже под немцем. Такие у нас грамотные командиры и комиссары. Щеглов на передний край как на колхозное собрание приперся — теперь от страха отойти не может, а нам расхлебываться.
Сегодня в ночь Матвею предстояло идти взрывать дот. Заменил бы его Палеха, да некем. Надежным бойцом был младший сержант Никита Вереютин. Но медлительный, добродушный — в командиры, да еще на такое рискованное дело — не годится.
— Никита, — подозвал Палеха Вереютина. — Бросай свои задушевные разговоры с бойцами по делу и без дела. Эта доброта когда-нибудь дорого обойдется, а ты командир отделения, сержант, не забывай про это. Сегодня ночью, если что с Матвеем случится, возглавишь группу и доведешь дело до конца.
— Есть, — козырнул Вереютин и, помявшись, спросил: — А что с Матвеем может случиться?
— Убивают иногда на войне, заметил, наверное?
— Так точно, заметил.
— Ну и на хрена дурацкие вопросы задавать? В общем, Матвей Черных группу поведет, а Вереютин в случае чего его заменит.
— Поведу, куда я денусь, — отозвался Черных. — Только куда эта тропинка приведет, которые саперы протопчут?
— К доту, — отрезал Палеха. — И прекрати тоску разводить, ты у меня первый помощник. — Потом обернулся к Ермакову. — Ас тобой, Андрюха, я не знаю, что решать. Ты ведь снайпер, а там горючкой да гранатами действовать будем, автоматы возьмем, какие есть.
— Пойду со всеми. Мне же поручили дот уничтожить.
— Эх, нашему теляти волка бы одолеть!
— Вроде того и выходит, — согласился Андрей. — Два раза я в амбразуру попал. Может, зацепил кого из пулеметчиков, может, просто напугал, а что толку? Замену они быстро находят, а мне против ихнего «машингевера» и десяти минут не продержаться. Дурь какая-то — с трехлинейкой против дота воевать.
— Конечно, дурь, — согласился Палеха.
— Сильный у них пулемет, легкой пушке не уступит. Когда начали очереди сыпать, я думал, кирпичная стена меня защитит, а от нее обломки в разные стороны и дыра в две ладони.
— Винтовку с собой возьмешь?
— А чего же еще? — удивился Ермаков. — Автоматов лишних нет, нож у меня имеется, гранатами поделитесь.
— Поделюсь, — растроганно ответил взводный, у которого оба сына были старше Андрея. — Золотые вы все ребята, только…
А что «только» — недоговорил. Впрочем, Андрей старого лейтенанта и так понял. Недолгая жизнь золотым ребятам отпущена, и ничего с этим не поделаешь.
Вышли часа в два ночи. Город искрил ракетами и трассирующими очередями. Во многих местах что-то горело, хотя со времени большой бомбежки 23 августа и пожара, сожравшего Сталинград, прошло уже полтора месяца. Чему удивляться? Дома на три четверти одноэтажные, слепленные из всякой рухляди, кизяков, жердей, глины.
Немногие многоэтажки (в три-пять этажей), рухнув после бомбовых ударов, тлели, то затухая, то вновь загораясь. Нефть в огромных баках давно сгорела, сплывая огненным потоком по Волге. Но время от времени бомбы или тяжелые снаряды поджигали лужи мазута или нефти, скопившиеся в оврагах или подземных трубах.
Ночь в Сталинграде никогда не наступала. Загорались и медленно затухали многочисленные осветительные ракеты. Выгорали лесистые овраги, сухой кустарник — дожди большая редкость для этих мест. Вдруг вспыхивали от трассирующей очереди уцелевшие мазанки где-то на склоне оврага, огонь полз по уцелевшим тыквенным и арбузным плетям.
Первые метров сто прошли, лишь слегка пригибаясь. Впереди трое саперов, следом Матвей Черных, Никита Вереютин и еще шесть бойцов. Среди них Андрей Ермаков. Под ногами хлюпала овражная жижа, затем поднялись по обрыву и здесь едва не нарвались на веер разноцветных трассеров.
Может, услыхал дежурный пулеметчик подозрительный шорох, а может, встрепенулся со сна и врезал в сторону недобитых большевиков. Сколько их уже постреляли, разнесли снарядами, утопили в Волге. Но тянется с того берега нескончаемая орда в рыжих долгополых шинелях, ботинках, примотанных к икрам зелеными тряпками.
И перебежчиков хватает. С жадностью хлебают через край суп, жалуются на комиссаров, голод, бессмысленные атаки, проклинают колхозы, Сталина. Несут все подряд, и ложь, и правду, лишь бы выжить.
Но Сталинград держится. Бегут, в сущности, единицы, по сравнению с той массой, которая упрямо дерется за узкую полоску берега и сдаваться не желает. Летом больше бежали, а сейчас зима на носу. И русские, и немцы помнят, чем закончилась прошлая зима. Ударят морозы, русские тоже ударят — так говорят старые солдаты.
Пулеметчик глянул на часы. До конца смены оставалось минут сорок. С тоской задумался, в какую даль загнала его судьба. Полтора года служил в Польше. Веселая сытная жизнь. Женщин менял, когда хотел. С последней не рассчитался, задолжал двести марок. Пришла к казарме, а он товарища послал. Тот соврал, мол, перебросили срочно в Россию.
Вот и накликал. Под раскаленным солнцем катили через степи, которые не кончаются. Убогие деревушки, глиняные дома, дети в лохмотьях. Оживились, когда добрались до Дона. Там принимали заявки на будущие участки земли. Конечно, после победы.
А земля плодородная, черная, как ржаной хлеб, пойменные луга, где целые стада выращивать можно. И вода в реках чистая, прозрачная, видно, как шевелят хвостами рыбины.
Ели домашнюю сметану, ловили или покупали за гроши уток, гусей. Крестьяне кланялись, снимали картузы и никогда не торговались. Чувствовали будущих хозяев. Однажды изнасиловали девушку лет пятнадцати. Платить деньги было жалко. Кто-то предложил застрелить ее и бросить в воду.
— Всплывет через день-два, шуму не оберешься, — возразил самый старший в компании.
Застрелить и прикопать проще. Но долго, да и патруль набрести может. Девушка билась от страха в истерике, она понимала некоторые слова — учили ведь в школе немецкий.
Выход нашли. Девку успокоили. Собрали ворох ненужных, ничего не стоящих польских злотых, добавили горсть алюминиевых пфеннигов. На пальцах объяснили, что деньги большие, хватит купить новую одежду или поросенка. Девушка, спотыкаясь, брела прочь, она не пришла еще в себя от ужаса и судорожно сжимала в ладони потертые бумажки и серые алюминиевые монетки с изображением орла.
