Эмпузион - Ольга Токарчук
- Уже послали. Он приедет со дня на день. А может и родители…
- Только не родители. Не хочу я их здесь. Они не любили меня и стыдились меня. Только не родители, у меня нет с ними ничего общего.
Он ненадолго умолк, словно ему было необходимо переварить удовлетворение, следующее из этого признания. А потом начал опять:
- Пейзаж взял нас в окружение и теперь постепенно убивает, разрывает нас на куски. Это пейзаж убийца. Сообщи это Фроммеру. Я знаю, кто такой Фроммер, я же не глупец.
- Тило, а зачем следовало нас убивать? – спросил Войнич, пытаясь успокоить приятеля. Он присел к нему на кровать и взял его за руку. – Кто и для чего должен был бы нас убивать? Разве мы сделали что-то плохое?
- Достаточно уже того, что мы родились, - ответил тот.
Потом утих, румянец исчез, вернулась бледность. На губах появилась кровь. Войнич тщательно вслушивался в дыхание больного. Когда уже не было какой-либо реакции и казалось, что Тило заснул, он поднялся и на цыпочках направился к двери.
- Не забывай про картину, - сказал Тило, когда Войнич уже нажимал на дверную ручку. – Я украл ее у своих родителей, и мне бы не хотелось, чтобы она к ним вернулась. Проследи за тем, чтобы она не потерялась, если меня заберут в курхаус.
Мечислав увидел, что под стеной стоит лишь бы как завернутый в местные газеты пакет, небольшой, перевязанный самой обычной конопляной веревочкой, как перевязывают почтовые посылки, чтобы их было легче нести. Никто бы и не догадался, что этот пакет содержит.
В кресле, в котором традиционно усаживался Фроммер, теперь дремал, сложив руки на животе, мужчина тридцати с лишним лет с буйными черными усами и шапкой курчавых волос. Очки в проволочной оправе смешно искривились на довольно-таки выдающемся носу. Через спинку кресла был перекинут дорожный плащ, у ног стоял чемодан. Войнич застыл без движения, но, по-видимому, чужак почувствовал его присутствие, потому что открыл глаза и не слишком выразительно сообщил:
- Я ожидаю, когда он проснется.
Мечислав сразу же догадался, кем должен был быть приезжий.
Дьёрдь – которого Тило называл Каем – вызывал впечатление перепуганного, как кто-то, кто очутился не на своем месте и теперь не знает, как себя повести. Его интеллигентные глаза блуждали по фигуре Войнича, пытаясь понять, кто это такой. Мечислав представился.
Они обменялись парой вежливых случайных фраз, впрочем, мужчина не выглядел заинтересованным чьей-либо компанией.
- Я проведу вас, он уже не спит.
Когда они вошли в комнату больного, маленькие очочки приезжего запарились.
- Кай, Кай, - прошептал Тило, когда они вошли, и попытался поднять голову. Та казалась маленькой, будто у ребенка. Волосы сделались какого-то пепельного цвета, словно бы их покрыла пыль, они стали матовыми и жесткими. Щеки покраснели от сжигающей больного изнутри горячки. Через каждые несколько секунд из его легких исходил хрип.
- Боже мой, Боже мой, - только и повторял берлинский философ-коммунист.
Он опустился на колени возле кровати и взял Тило за руку.
Войнич не мог на это глядеть. Вместе с санитаром они вышли во двор, и тот сразу же свернул себе цигарку и закурил ее.
- Schwule33, - презрительно произнес он.
На следующее утро, сразу же после пробуждения Войнич понял, что Тило умер. Выглянув в коридор, он увидел исчезающих на лестнице чужих людей и полы их плащей, черных, словно вороньи крылья. Один из них нес костюм, другой – обувь Тило. Войнич уселся на кровати и замер. Все внутри него съежилось и направилось вовнутрь, все в нем искало убежища в гипотетическом центре тела, где наверняка проживает какая-то душа, имеющая непосредственный контакт с потусторонним миром, с бесконечным временем, с галактиками и с Богом. Слезы уже добрались до его гортани и теперь принимали форму эфемерных пузырьков, но глаза остались сухими.
Не смог он сегодня просто так подняться и идти на свои процедуры, не мог видеть умильного лица Августа, не смог бы вынести Фроммера, тем более – Опитца, а доктора Семпервайса бросился бы душить Он натянул одеяло на голову, чтобы не слышать суеты в пансионате, шагов на лестнице, бряцания чашек, перешептываний – в столь скучном месте даже чья-то смерть была для всех развлечением.
Войнич вспомнил о картине. В одной лишь пижаме, босиком, он пошел в комнату Тило, где раскиданная постель была покрыта кровавыми пятнами. Он склонился к обмотанному газетами пакету и прижал его к груди, помня о том, что когда-то там увидел. У себя в комнате он распаковал сверток и с лупой в руке засмотрелся на черное пятно в море зелени, туда, где светились две таинственные точки. Только лупа не открыла ничего более, там исчезали даже мазки кисти. И там существовало какое-то громадное ничто.
Видение – это самое главное, заявил когда-то Тило, это проблема не только глаз, которые у нас есть, но мы должны видеть и другими чувствами, правда, это еще не было доказано. Так он говорил. Закрой глаза и смотри. Видишь ту же самую комнату, правда? Видишь, где стоит мебель, видишь ее формы. Я погашу свет, поскольку он нам не нужен.
И он был тогда прав. С того дня Войнич упражнялся в этом глядении, когда засыпал, и всегда он что-то видел в темно-сером свете, источника которого никак невозможно было распознать – потому что под веками вовсе не было ни темно, ни черно, как следовало бы ожидать там, где нет света. Откуда брался этот слабый, распыленный темно-серый отсвет, он понятия не имел.
Под его веками он воспроизводил всю комнату, все было на своем месте: шкаф, туалетный столик, пятно занавесок, окна и даже его два разбросанных по полу башмака. Вот интересно, он не знал, то ли действительно все это видит, или же воображает, будто бы видит, а может, еще хуже – что-то представляется ему само. Или это веки отчасти прозрачны? Быть может, они – фильтр, сквозь который сейчас просачивается лунная натура видимого мира, натура-близнец, но не та же самая. Ибо, откуда здесь эти вот тонюсенькие полоски света, которые вьются, будто дым из щелей в полу? Из-за рам горных пейзажиков, что висят на стене? Из кистей коврикавозле двери? Из дырки от ключа в шкафу?
Я вижу, говорит себе Войнич и спешно встает с кровати, чтобы подойти к окну и поглядеть с закрытыми глазами наружу.
Он видит выразительный контраст между небом и землей, небо темнее земли, а земля светится тем фосфоресцирующим, пепельным сиянием. Таким же, которым тлеет темнота. Видны улица и очертания домов по обеим ее сторонам, только они не придерживаются вертикали,
