Смеющийся волк - Цусима Юко
Над головами у детишек поблёскивали глянцевой листвой ветки китайского бамбука. Слышалось тявканье собачек, которых тогда в семье было две. Потягивая ячменный чай, мальчик снова готов был расплакаться — на сей раз от умиления. Ему всё не верилось, что он наконец-то попал в этот дом. И сколько же он блуждал, даже выяснив уже адрес! Он даже сам не мог разобраться, зачем пришёл и каков же характер этого визита. Посоветоваться ему было не с кем. Но он непременно хотел как-нибудь сюда прийти. И хотел обозначить узы, связывавшие его с этой семьёй. Хотел уточнить эту связь. Больше никакого осознанного желания у него не было.
— Тебе ведь тогда было всего четыре года. Лучше тебе всё забыть. Я вот и сама тоже всё забыла. Прошлое есть прошлое. Спасибо тебе, что зашёл. Тебе небось и самому легче стало. А теперь всё забудь и дело с концом. Понял?
Всё говорилось холодным тоном, но мальчика это не слишком задевало. Из слов мамы двенадцатилетний мальчик понял, что только дурак ворошит далёкое прошлое. Сам мальчик ни разу не плакал об умершем отце.
Около часа просидел тогда мальчик в прихожей нашего дома, и я, в ту пору семилетняя девочка, всё время подглядывала за ним, но в памяти у меня ничего не осталось — я совсем его не помнила. Братец, что был на три года старше меня, ещё в младенчестве от болезни повредился рассудком и уж точно ничего помнить не мог. Но мама, должно быть, не забыла того визита. Если бы этот семнадцатилетний парень сейчас снова явился перед ней, она, наверное, изменилась бы в лице и прогнала бы. Крикнула бы, наверное: «Ну что, придурок, всё ворошишь своё прошлое?!»
Однако в конце концов парень так и ушёл, не увидевшись с моей мамой, а я ей ничего про него не сказала, так что случая удостовериться, как бы она себя повела, так и не представилось. Потом, когда маме сообщили, что я с ним отправилась в «путешествие», она тоже ничего мне не говорила. Только смотрела на меня испытующе сбоку. Стоило ей оказаться со мной лицом к лицу, как она поспешно отводила взгляд.
Так, молча, ни о чём со мной не разговаривая, она начала готовиться к переезду. Может быть, она даже хотела отослать меня в другую школу куда-нибудь за границу. Чтобы окончательно оторвать меня от «прошлого». Однако в ту пору ребёнок не мог один отправиться за границу, да и за доллар давали тогда целых триста шестьдесят иен.
Сам он, семнадцатилетний парень, тоже отдавал себе отчёт в том, что его повторный визит приведёт мою маму в отчаяние. Потому-то он в тот день с извинениями стал собираться восвояси.
— Понимаешь, я этой весной таким одиноким себя почувствовал — прямо сердце защемило. Ну не мог я сюда не прийти! У меня ведь никого на свете нет. Ну, вот и… Теперь сам жалею. Но я рад, что с тобой встретился, Юки. Братец-то младший здоров?
— Он умер уже. Только это был мой старший брат. Болел очень с младенчества.
Он повесил голову, пробормотал что-то невнятное себе под нос и сказал:
— Ну ладно, я пошёл. Ты маму береги. Одной-то тяжело… Да, извини, забыл совсем… Зовут меня Мицуо Нисида.
Я не всему поверила из того, что сказал этот парень, назвавшийся Мицуо Нисида. Тогда, пять лет назад… Кое-что он, видимо, знал о самоубийстве моего отца. Может быть, он заявился к нам наполовину из любопытства…
Когда отец погиб, об этом довольно много писали в газетах. Да и потом ещё иногда упоминания об этом инциденте появлялись в прессе как о происшествии, символичном для периода «послевоенного хаоса». Корреспонденты даже приходили к нам домой, надеясь разжиться материалом о семье погибшего. Потому-то моя мама стремилась навсегда порвать с мучительным прошлым. Я и сама росла не таким уж безмятежным ребёнком.
Правда, я сомневалась, можно ли доверять какому-то Мицуо Нисида, но в то же время меня привлекала загадочность этого дела. Хоть я и мало что знала о нём, неприязни к этому пареньку я не испытывала. Мне будто бы хотелось заглянуть в тот неведомый и страшноватый мир покойного отца, которого я никогда не знала.
Недели через три я ещё раз повстречалась с Мицуо Нисида и опять ничего не сказала об этом маме.
Мицуо стоял на трамвайной остановке неподалёку от нашего дома. Я как раз приехала на трамвае после школы и сразу увидела его там. Как ни странно, ни удивления, ни испуга я не испытала.
— Ты что здесь делаешь? — спросила я, подходя к нему в своей школьной форме.
На нём была точно та же форма, что и в прошлый раз. Мицуо покраснел и сказал:
— Да вот… Тут у меня одно дело было… А потом я подумал: может, Юки на этом трамвае ездит в школу. Гляжу — а ты и впрямь из вагона выходишь! Ты что, всегда в это время из школы возвращаешься? Тяжело, небось? Школа-то далеко?
Я кивнула, сказала, как называется моя школа и где она находится. Может быть, в тот раз я вела себя слишком неосторожно. Если бы я ему тогда ничего не рассказывала, то, наверное, и не появилось бы повода отправиться в наше «путешествие».
А потом уж я сама, будто захлёбываясь, выплеснула на Мицуо все свои огорчения, рассказала ему про свою школу для девочек, которую вовсе не за что было любить: про старое тёмное здание, про учительниц-монашек, про обязательные для всех мессы, про бесконечные повторения молитв и псалмов за завтраком, обедом и ужином, про эти льющиеся из динамиков во время ланча странные рассказы о святых и мученицах. Я очень ругала эту противную школу, где так сурово обращаются с ученицами, но в душе я, может быть, даже гордилась нашей женской школой, куда я поступила по настоянию мамы, сдав трудные экзамены. Ведь сирота Мицуо, возможно, и не знал, что на свете есть такие необыкновенные школы, обучение в которых стоит страшно дорого. В этих моих рассказах Мицуо, наверное, слышалась отчуждённость и даже враждебность, но он продолжал слушать, никак не обнаруживая своих чувств. А недели две спустя, когда я вышла из школы, он поджидал меня у ворот. Наверное, мои рассказы ему врезались в память. Хотя он едва ли понимал, что именно со мной происходит в школе.
Мы проговорили минут пятнадцать, а когда уже почти распрощались, я, спохватившись, спросила:
— А ты что, собирался к нам зайти? Или заблудился?
— Да так, случайно…
На смуглом лице Мицуо выступил пот. Он покраснел от смущения.
— Вроде, сегодня не воскресенье. У тебя что, выходной на работе?
Допрашивала я его с пристрастием, и звучали мои вопросы довольно нахально. Мицуо побагровел ещё больше.
— А у меня работа не нормированная. На сегодня больше делать нечего — только идти обратно, в общежитие компании и завалиться спать.
— A-а… Вот ты раньше жил на этом кладбище… Тебе по ночам-то не страшно там было?
Мицуо, всё ещё красный как рак, отрицательно помотал головой и тихо произнёс:
— Ну, страшно — не страшно… Об этом потом как-нибудь поговорим при случае. А сегодня не будем. В общем, я пошёл. До свиданья.
И он поспешно зашагал прочь. Я тоже пошла к своему дому. Меня немного мучила совесть: может быть, надо было с большей серьёзностью и пониманием отнестись к его рассказам о кладбище, но скоро угрызения прошли и я успокоилась. Ведь я его не рассердила. По правде сказать, мне захотелось ещё его послушать. В действительности с того момента, когда я впервые встретилась с Мицуо, я не в силах была забыть его рассказы. Мне даже во сне то и дело являлись видения отца и сына, живущих на кладбище. Отец мне представлялся то весь покрытый волосами, как снежный человек, то как дух воина Тайра из сказки «Безухий Хоити». А рядом с ним всегда шёл почему-то совершенно голый чёрный маленький мальчик. Этот малыш иногда плакал, иногда смеялся. Я играла у себя в доме, а тот малыш всё шёл и шёл потихоньку, не глядя на меня. То он проходил у меня перед глазами, когда я садилась в трамвай, то когда сидела в классе. Стоило мне спохватиться и оглянуться на него, как видение пропадало. Мне становилось грустно. Слёзы текли по щекам.
