Смеющийся волк - Цусима Юко
Убедившись, что его воспоминания имеют под собой реальную основу, мальчик избавился от былых сомнений и беспокойства. По крайней мере, это происшествие было подлинным, но мальчику совсем не хотелось рассказывать посторонним что бы то ни было о людях, с которыми он мог соприкасаться в раннем детстве.
Заметку, которая представлялась ему очень важной, мальчик тайком вырезал из газеты и спрятал. Он знал, что поступает нехорошо, но по тем временам никакого другого способа придумать было невозможно. Ведь только в той заметке была фотография кладбища, где они когда-то ютились с отцом. Отец словно внезапно ожил перед его мысленным взором. Он увидел вновь и себя, четырёхлетнего малыша; услышал шелест листвы на деревьях, почуял запахи могильных камней. Рядом с фотографией кладбища были помещены фотопортреты тех троих, что там погибли. Лица были мальчику незнакомы, но он питал к этим людям какое-то тёплое чувство — ведь он-то первым и обнаружил их тела. Двое только что умерли, одна при смерти… И этот тяжёлый дух крови, исходящий от тел. В газетной заметке довольно подробно рассказывалось, кто были те трое. Женщина была любовницей художника. Тогда она как раз была беременна. Другой мужчина — безработный, бывший солдат, вернувшийся из русского плена, из сибирских лагерей, — был мужем той женщины. Узнав, что его жена спуталась с художником, он стал неотступно ходить за ними по пятам. Постепенно отношения между всеми участниками этой истории становились всё более болезненными и напряжёнными. В тот вечер все трое напились, спьяну забрели на кладбище, а там вместе совершили самоубийство одним ножом, который был у отставного солдата. У художника была семья: у него осталось двое маленьких детей.
Когда мальчик наткнулся в заметке на слово «Сибирь», у него перехватило дыхание. Так вот почему всё оно так произошло! — осенило его. И вновь он не мог не почувствовать своей связи с теми тремя покойниками. Рассматривая их фото, он, казалось, уже мог представить, как они смеялись, разговаривали, плакали. Он будто бы слышал, как они обращаются к нему:
— Вот оно что! Ты, значит, тогда был малышом? Был таким маленьким, а теперь вон как вырос!.. Много же тебе пришлось передумать, пока ты рос, становился человеком. Хорошо, что не пришлось тебе помереть так бестолково, как нам. Говоришь, и мир с тех пор сильно переменился? Значит, масло и яйца теперь каждый может заполучить? Эх, жаль твоего отца!
— Лучше не думать, ради чего живёшь. Может, мне лучше было умереть там, в Сибири… До чего же горько вернуться на родину в Японию, чтобы вот так подохнуть. Да что поделаешь! Видно, так уж жизнь устроена. А ты живи и радуйся!
— Ага! Вот она, эта самая заметка! Та, о которой я тебе говорил! — сказал юноша, извлекая из вещевого мешка вместе со сменой одежды и коробкой для завтраков сложенный вдвое листок.
Затёртый газетный листок, вырезанный ступеньками, был наклеен по углам на холстину. Расправив её, он показал вырезанную когда-то из газеты заметку. Девочка взглянула, сразу же отвела глаза и, потупившись, исподлобья посмотрела на юношу.
— Можно было уж давно выбросить старую вырезку. Как-то это просто глупо…
Года два-три назад девочка, как и юноша, тоже искала эту заметку в газете. Но тогда она захлопнула старую газетную подшивку, так и не прочитав заметки. В заголовке заметки самыми крупными иероглифами была набрана фамилия её отца, а самая большая фотография из трёх была его портретом. Девочке стало так нестерпимо горько, что она опрометью убежала из библиотечного зала и больше уже не хотела туда возвращаться.
— Это ты мне такое говоришь? — со вздохом пробормотал себе под нос юноша, снова засунув газетную вырезку в мешок, — и улыбнулся девочке. — Нельзя так говорить! Это же всё-таки твой отец!
Вместо того чтобы заплакать, девочка в ответ улыбнулась юноше. Она не могла ему противоречить. И убедить она уже не могла. Дорога, ведущая к храму, уже была объята мраком. Огоньки трамвая, громыхавшего на соседней улице, помигали вдалеке и скоро скрылись из виду.
— Ну, пора идти. Что-то есть хочется!
Паренёк поднялся, и девочка тоже встала, подхватив портфель. Подул прохладный ветер. Девочка шагала рядом с юношей. Она была сантиметров на десять ниже ростом.
Девочку донимал не голод — её мучило желание поскорее справить малую нужду, но она не знала, как бы лучше дать это понять юноше. Пока что она крепилась и поспешно шагала по гравиевой дорожке, стараясь не отставать от своего спутника. Под кожаными туфлями девочки камушки громко шуршали и похрустывали. Юноша в своих спортивных кедах передвигался почти бесшумно.
2. Отправляемся в путь
В тот вечер я собиралась вернуться к себе домой и могла бы вернуться. Но не вернулась. Мы оба сильно проголодались и завернули в общественную столовую возле синтоистского храма. Там я съела миску «дочки-матери» — риса с крошёной курицей, залитой яйцом, а он миску риса со свиной отбивной. Мы мигом проглотили ужин и оба чувствовали, что всё ещё не наелись.
— Давай ещё чего-нибудь возьмём, — сказал он, и я радостно засмеялась в ответ.
Мне впервые довелось вот так есть с кем-то в общественном месте. Раньше только мама мне иногда покупала мороженое в кафе при универмаге. Это было мороженое с вафлями на серебристой тарелочке. Для мамы, воспитанной в семье сельского учителя, вообще не существовало такого понятия — «есть вне дома». Папа, который мог бы меня приобщить к еде «вне дома», рано умер. Я и название «дочки-матери» тогда впервые услышала. Интересно, кто это придумал такое забавное название. Я невольно громко рассмеялась, прочитав его. Напрасно я думала, что в мире всё так скучно устроено, — наверное, в нём всё-таки есть немало забавного. Он ещё мне рассказал про другое блюдо под названием «чужой котелок» — рис с мясом, а поверх яйцо.
Потом он заказал порцию холодной гречневой лапши на плетёнке, и мы вдвоём её съели. Это блюдо мне было хорошо известно. Мама иногда готовила его дома.
Наконец, наевшись до отвала и потягивая чай, он пробормотал себе под нос:
— Ну, и что теперь?..
При этих словах сердце у меня ёкнуло. Я с ужасом посмотрела на стенные часы. Было уже начало девятого. Взглянула на наручные часы — они у меня спешили на десять минут. Я сама перевела стрелки вперёд, потому что всегда всюду опаздывала. У него на руке часов не было. Я догадалась, что никто ему до сих пор часов не купил, и спрятала свои под манжетой матроски. Мне мама подарила часы по случаю поступления в среднюю школу. Я была ещё совсем маленькая и очень гордилась часами. Было ясно, что, если теперь вернуться домой, мама непременно отругает: будет сурово допытываться, где это я шлялась до такого позднего часа. А ответить я ничего не смогу. Правду сказать нельзя, а врать я не умею. Тут я ещё вспомнила, что завтра в школе предстоит зачёт по иероглифам, и мне очень захотелось его прогулять. Я спросила:
— А ты куда идёшь?
Он покачал головой и сказал:
— Пока не знаю. Вот думаю дойти до вокзала Уэно. Если будет подходящий ночной поезд, можно на него сесть. Я давно хотел прокатиться на ночном поезде. Хочешь со мной поехать, Юки?
Я с облегчением кивнула.
Тогда я ещё не сообразила, что сесть на поезд означает отправиться в путешествие. Только подумала, что, наверное, можно будет уехать куда-то далеко. «Тогда, вероятно, надо будет позвонить маме, предупредить её», — подумала я как о чём-то самом обыкновенном. Однако собираться я собиралась, а маме в конце концов так и не позвонила. Мама на следующий день, посоветовавшись со школьной администрацией, обратилась в полицию. Вся эта шумиха из-за нашего «путешествия» вышла из-за моей рассеянности. Обратил ли он тогда внимание на мою невнимательность, я до сих пор не знаю наверняка. О нём тогда написали в газете, называли его преступником, похитителем детей. А потом я о нём ничего не слышала. Мы с мамой после этого переехали в другой район, и я пошла в другую школу. Но имя-то не поменялось, так что если бы он хотел меня найти, то мог бы это сделать. Но он больше не появился. С тех пор прошло сорок лет. Пути наши разошлись, и теперь уж мы вряд ли обратили бы внимание друг на друга, если бы случайно встретились на улице. Так что мне даже с трудом верится теперь, что то ночное путешествие было реальностью.
