Джерри Стал - Вечная полночь
Другое поколение, другие наркотики. От одной мысли, что присутствуешь на заре Американских Девяностых, трудно было не почувствовать витающее в воздухе ощущение того, что Перри Фаррелл, Лэйн Стэнли, Ник Кейв и прочий молодой выводок джанки всем своим существованием, каждой сыгранной нотой доказывали: «Жизнь так долбит тебя, почему бы не оставаться по жизни обдолбанным?… Как мы!» — для всех, кто хотел это слышать. Не каждый стал Ривьерой Фениксом, и как вы думаете, о скольких неудачниках в меньшей степени вы не слыхали?
Куда бы я ни смотрел: на Эдди или Эллиса или О’Фаррелла, отели SRO, то, что творилась рядом с винными магазинами — чувствую, что повсюду полный пиздец. Одно дело бороться с искушением бахнуться, когда ничего вокруг не подзуживает. Считайте меня безвольной задницей, но так сложнее. Вот я попал в этот странный город. При бабках. Понтовый номер в отеле. Оба на! Везде один и тот же мертвый взгляд из-под бровей. И тут же легкий «профессиональный» интерес перерастает в навязчивую идею.
Фанатов крэка я вычисляю сразу. Меня интересует народ более зрелого возраста, постоянно почесывающих физиономию и склонных сутулиться влево. Крэковые не стареют. У этих челов, потирающих себе носы, дерущих себя ногтями и точащих лясы, четкие, уверенные движения. Медленная, типа а-мне-все-по-фиг, походка. Совсем не похоже на судорожные скачки на приходе.
Там, где продают крэк, встречаешь скукожившихся клоунов, ошивающихся туда-сюда, скосив глаза на тротуар в поисках потерянных булыжников. Это одно из загадочных свойств данного наркотика. Едва его выкуришь, как тебя тянет к земле на все четыре кости искать крошки под ковром, на грязном линолеуме, в водосточных желобах, короче, везде.
Половина клиентов «скорой помощи» попадает туда даже не из-за кокса. А из-за того, что курили штукатурку, крошку краски и тому подобное. Я сам пробовал. Ты не жил, если ни разу не вдохнул полные легкие горящей крошки от краски.
Нет, интересующие меня приличные люди кидаловом не занимались. Старая школа. Скорее Рэй Чарльз, чем Ice Т. Одетые в пальто черные пацаны, еще не совсем бандитского типа. Пижонистые латиносы в наколках. Белые ребята с автобусных остановок. Дамы, чьи лучшие дни на улице остались позади. Наши люди. Несмотря на все свои благие намерения — я вышел из номера десять минут назад, прилетел примерно час назад — незаметно для себя я стал… слоняться.
У меня оставалась непонятная извращенная наклонность одеваться соответственно. Не важно, что я там завязал. Даже дороги прошли, что, впрочем, было не видно под длинным черным кожаным плащом. Трехдневная щетина. Появившаяся, мне кажется, от одной только обстановки сутулость…
— Ты тут по делам?
На секунду я обомлел. Один в один голос Лу Роулза. Первое, что я подумал, было «шухер», и рассчитывал увидеть мусора в штатском, косящего под системного.
Но мужик был кто угодно, но точно не коп. Если только легавые не стали нанимать на работу потасканных негров за шестьдесят с гнилыми зубами и в замызганных брюках. Он заметил мой оценивающий взгляд и хмыкнул. Снова заговорил своим сильным мелодичным голосом.
— Говнодавы заинтересовали?
Он снова хихикнул и приподнял левую ногу, аккуратно поддернул штанину, чтобы я мог полностью заценить. Ботинки у него и вправду были классные. Шузы из крокодиловой кожи с заостренными носами, с кисточками и искусственными потертостями, темно-зеленые, почти черные. «Взял во Florsheim. Ни за что не буду таскать всякие Thom McAn. Только Florsheim. Всегда носил, всегда буду».
Он быстро глянул на мои еле живые итальянские тапки, в которых только по заборам лазить. Покачал головой и, не стесняясь, фыркнул:
— Гляжу, тебе бы самому не помешало в обувной зайти.
— Есть немного…
Несколько агрессивно я начал ему отвечать, потом осекся. Какого хуя я стал пиздоболить о ботинках посреди Тендерлоин с типом, который явно либо псих, либо на что-то меня разводит?
— Знаешь, как говорил Герцог, неважно, насколько человек опустился, если дать ему новые шузы, он будет счастлив.
Неожиданно для себя я остановился.
— Герцог? — переспросил я. — Ты с Джоном Уэйном говнодавы обсуждал?
— Джон Уэйн! Тоже мне. Мужик, я тебя за музыканта принял. Форму теряю. Ты, видимо, юморист, блядь. Джон Уэйн. Ха! — он замолчал и изысканно сплюнул на два дюйма слева от своих Florsheim. — Сынок, когда я говорю «Герцог», «Дюк», я имею в виду Эллингтона. Дюк Эллингтон[57], знаешь про такого?
— Конечно, знаю.
— Надо думать, — сказал он, — надо думать. Подойди сюда, сынок.
Ростом он был не выше меня, тоже примерно шесть футов, только голову держал выше. Причем так, что не бросалось в глаза, насколько он невероятно тощий. Очень напоминал небритый скелет аристократа по крови. Несмотря на обшарпанные шмотки, обляпанный серый плащ и золотой зуб, мерцающий во рту посреди дырок и обломков, в нем было что-то пугающее.
— Играешь? — произнес он с вопросительной интонацией, теперь улыбаясь и протягивая руку. — По-моему, ударник. Ударник классно, хотя бывает жуткой скотиной. Как Фили Джо. Со всех сторон классный. У него был стиль плюс сила. Играл, немного обгоняя ритм. Ребята с ума сходили.
— Фили Джо Джонс? — сказал я. Почему-то мне хотелось, чтобы он понял, что я шарю.
— Наш парень, — ответил он.
Он снова стиснул мне руку и подтянул поближе к себе: «Хочешь затариться в ТЛ, тогда аккуратней. Тебя не знают, поэтому не продадут. Тут не Нью-Йорк, если понимаешь, о чем я. Только по знакомству. Один и тот же народ каждый день».
— Я попробую.
Он отодвинулся назад с искренне обиженным видом.
— Как тебя звать, сынок?
— Никки, — машинально ответил я.
— Короче, Ник, я торчу на этой ебаной улице, в этом ебаном номере уже пять, бля, лет. И если по-твоему я вылавливаю этих мудаков каждый день, чтоб взять себе поправиться, то ты ни хуя не понимаешь. Надо спросить насчет Томми Джонсона, и тебе скажут, что я человек, что называется, старой школы. Мне нужно только затариться эйчем, и я буду играть, а остальное поебать. Ты меня слушаешь? Такие у меня подходы. Я тебя увидел, как ты ходишь, и понял, он приезжий, по делам, и хочет закупиться — и он обломается. Раньше, мужик, пацаны друг друга за километр видели.
В этот момент мы успели сойти с тротуара и оказались между двумя домами у двери, ведущей в никуда. Я не знал, что и сказать. Казалось, он заглянул мне в голову, достал наружу все мои фантазии, начиная с девяти лет, и выложил передо мной. Всю сознательную жизнь я знал, что круто — и мне не светит — быть музыкантом. И еще быть черным. И этот Крескин из Тендерлоин выловил и то, и это, и выложил передо мной.
— Я тебя не обманываю, Ник.
Я сохранял внешнюю невозмутимость. Старался встретиться с ним глазами.
Ситуация не лезла ни в какие ворота. Дико противоречила тому, чему учит улица: не вступай в разговоры, не пизди про свои дела, и главное, не давай денег тем, кто предложит тебе купить, потому что входят они в одну дверь, а выходят уже в другую.
Я все это знал, но интуиция говорила мне обратное. Этот тип мне понравился. «Ладно, — сказал я. — Что надо делать?»
— Ниче такова, — ответил он, презрительно сплевывая. — Я тебя знакомлю с Пако — подожди, не уходи — и говорю ему, что ты свой.
— Вот так вот?
— И я не против, если ты устроишь мне «Баскин Робинс» и децл угостишь…
И сложилось так, что это стало началом прекрасной, абсолютно, окончательно и бесповоротно саморазрушительной дружбы. Томми обитал в «Ларкине», отвратной, с одной ванной на этаж и «ПОСЕЩЕНИЯ ПОСЛЕ ДЕСЯТИ ВЕЧЕРА ЗАПРЕЩАЮТСЯ» гостинице.
Он познакомил меня с парнем, у кого можно было взять. Тип в бандане осклабился, когда дедуля в первый раз заржал. Такой весь общительный. Мы обменялись рукопожатием, я тут же выдал ему сотню и получил совершенно немерянную дозу (оказывается, в СФ она идет по полцены, еще одна приманка для туристов), потом мой проводник отвел меня обратно в «Ларкин», как раз под О’Фаррелом, где мы встретили совершенно необъятную бабу, где-то между пятьюдесятью пятью и девяносто, восседавшую на ящике из-под молока за китайским рестораном.
— Тебе повезло, сегодня воскресенье, — объяснил он. — В воскресенье все торгуют. Хочешь затариться, иди в воскресенье.
— Йо, сестренка Бетти, это мой кореш Ник, хороший парень, — сказал он, когда мы свернули в сторону той дамы.
Он нагнулся поближе, так что его губы почти коснулись ее лоснящихся волос. Парик из глянцевитых черных локонов не особо прятал седые кудри.
Леди посмотрела чуть-чуть левее меня, когда он вещал, но промолчала. Томми протянул руку и поправил ее слуховой аппарат. Потом пихнул меня локтем под ребро и кивнул головой на ее лицо: «Как твоя катаракта, сестренка? Нам уже делали операцию?» Он подмигнул мне.
— Томми, — пропела она и протянула покрытую волдырями руку. — Точно Томми!
