Герард Реве - По дороге к концу
Вторник, после обеда. Мои ожидания оправдываются: зал, где проходит сегодняшнее заседание, заполнен всего на две трети, а из делегатов не пришло и половины. Руководящая сторона внесла изменения в интерьер, в результате которых на трибуне возникло нечто вроде жюри, состоящего из полудюжины шотландских писателей, восседающих за отдельным столом. Неважно, как их зовут, за исключением, может быть, двоих, сидящих по разные концы стола: на одном разместился семидесятилетний коммунистический поэт Хью Макдиармид[60] (псевдоним знаменательной фамилии Грив[61]) в кильте, а на другом — тридцатитрехлетний наркоман Александр Трокки,[62] если верить народной легенде, приговоренный в США к двенадцати годам тюрьмы и в последний момент сбежавший в Канаду, откуда проворно перебрался на родную шотландскую землю; похудевший, больной, он сидит здесь с отсутствующим взглядом запавших глаз, уставившись на поверхность стола, руки свисают вдоль колен. Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться, что для этого человека жизнь означает непрерывную муку. Вот для Макдиармида проблем просто не существует — забудем о том, что у жизни может быть привкус трагичности, — так и вижу его перед собой мысленным взором: воскресенье пополудни, не солнечно, но и не пасмурно, склонившись над своей тарелкой и орудуя в ней только вилкой, он поедает пюре из картошки, салата и копченой селедки, перелистывая свободной рукой лежащую рядом с тарелкой книгу History Of The Communist Party Of The Soviet-Union (Bolsheviks),[63] время от времени прерывая движения челюстей скупой улыбкой.
Заседание начинается с довольно информативного исторического обзора, пересказываемого академиком, чье имя я, к сожалению, забыл. После этого мало-помалу уровень выступлений понижается. До определения Scottish Writing[64] не доходит, зато вовсю восхваляется невероятная шотландская породистость, величие духа и страсть к правосудию. Постепенно дебаты превращаются в глумление над Англией, которая только тем и занимается, что губит Шотландию, и от которой пора отделиться. По всему чувствуется, что люди упорно хотят оказать чему-то сопротивление вместо того, чтобы честно померяться силами. Все мучаются одним вопросом: что мешает шотландской литературе? Очевидно, недостаток талантов, как и везде. Трокки дают слово, и он объявляет, что его уже тошнит от страдальческого провинциализма, который всему здесь задает тон и за который ему стыдно. В глазах всего мира шотландский местечковый патриотизм превратился в жалкую показуху, в то время как в нынешнем обществе людям все труднее понять, что такое личность вообще. То, что я пишу, не передает точных выражений Трокки, но, думаю, является честным отражением настроя его речи. Он плохо и расплывчато формулирует мысли, одновременно безразличен и патетичен, но, по сравнению с другими ораторами, попадает в самую точку. Все, как говорится, встряхнулись. Слово передали Макдиармиду.
Между тем, я замечаю, что у шотландцев на столе стоят бутылки и что они наливают в стаканы понемногу: значит, в бутылках явно не кола. Я пытаюсь объясниться языком жестов, с помощью большого и указательного пальцев показываю уровень количества жидкости, которое должно находиться в передаваемом мне бокале и, черт побери, мне протягивают полстакана. А вот этого они никогда бы не сделали, если бы сами уже не были хорошенько под градусом, констатирую я. Виски — а это был именно виски — теплом разливается по моим кровеносным сосудам.
Макдиармид начинает с утверждения, что шотландский национализм имеет все права на существование, потому что он верит в увеличивающееся несходство национальностей в мире. (Divide et impera,[65] мелькает у меня мысль.) Может быть, господин Трокки не желает одаривать вниманием обычные вещи и жизнь обычных, нормальных людей, но он, Макдиармид, убежден, что тысячи нормальных людей в мире не задаются вопросом, кто они и что они собой представляют, и не имеют проблем с собственной идентификацией… А вот господин Трокки, напротив, считает важной писанину о such things as homosexuality; lesbianism and sodomy.[66] И так далее, и так далее. Я уже дрожу от ярости прежде, чем успеваю это осознать. Вот тебе и на, опять эти сжигатели книг, истребители миллионов людей и Entartete Kunsf,[67] краснорубашечники,[68] которые всегда точно знают, что нормально, а что нет, и которые высокомерно диктуют свои законы природе и самому Богу; которые собирают тысячи людей в Московском Sportpalast,[69] чтобы гремящими овациями утвердить как правомерность клеветы на писателя, так и осуждение его книги, которую никто из них, в силу своей ограниченности, даже не смог прочитать. Я прошу слова.
Я начинаю с того, что каждый раз, опубликовав рассказ или книгу, я получаю нарекания хотя бы от одного из моих родственников, что в ней опять «нет ни одного нормального персонажа». И что я с удовольствием взглянул бы на такого нормального человека вблизи, привел бы его кто-нибудь ко мне, что ли. И что мне безразлично, о чем именно пишут, но очень интересует, хорошо пишут или плохо. Что некоторым, наверное, не нравится гомосексуальность, «lesbianism and sodomy» в качестве темы произведения, но придется смириться с тем, что это отражение человеческой реальности, учитывая, что от восьми до девяти процентов населения, а, может, и больше, гомосексуальны. Что я из последних сил буду бороться против каждой попытки навязать автору тему его работы и что я, являясь гомосексуалистом, никогда не позволю кому-либо запрещать мне писать о гомосексуализме. В итоге я предложил всем подумать над примером произведения мировой литературы, которое не содержит «ненормальных» типов.
Мои слова по-настоящему производят впечатление. Австрийский писатель Эрих Фрид[70] с выражением глубокого удовлетворения на лице трясет кулаками в воздухе. Какой-то журналист просит меня записать мое имя у него в блокноте. Определенная часть моего заявления шокировала, оказывается, гораздо больше британцев, чем я ожидал.
Среда, 22 августа. Я стал героем дня на двадцать четыре часа как минимум. В коридорах или на улице перед зданием, меня постоянно останавливают люди, восхваляющие мой вчерашний «very brave statement».[71] Я отвечаю, что все это не так уж смело, как кажется, потому что я ничем не рискую, являясь гражданином культурной страны, в которой, наряду с преследованием колдовства и сжиганием ведьм, отменили и преследование гомосексуализма среди взрослых. Камешек в их огород. Дамы-переводчицы подошли, чтобы сказать, что мое выступление на вчерашнем заседании «было единственным существенным за всю конференцию». Слава щекочет мне нервы, но и действует угнетающе. Я начинаю сомневаться в собственных мотивах. Но моя ненависть и ярость против тех, кто, придя к власти, без сомнений угробил бы меня и миллионы других в лагерях или кастрировал бы в больницах, были настоящими и свободными от расчетов. Я уже давно убежден, что не время клянчить понимание, а время использовать кулаки и зубы. Я мог бы развить мысль дальше, но зачем копать вглубь, лучше я расскажу вам правдивый анекдот, случившийся со мной сегодня утром. Как обычно, все участники собираются около двенадцати дня на что-то вроде предварительного обсуждения, чтобы определить, кто будет председательствовать, кому за кем речь держать и так далее. Еще до начала обсуждения подходит ко мне жена Макдиармида, смотрит, нахмурившись, но с интересом, и просит меня поставить автограф на первой странице ее экземпляра программы Конференции. «Мадам, вы принимаете меня за кого-то другого», думаю я про себя, но тем не менее со всей доброжелательностью ставлю свою подпись на странице, где уже расписались четыре или пять мировых знаменитостей и эффект автографов которых теперь разрушен. Она изучает имя, и ужас начинает проступать на ее лице: все потеряно.
— Anything wrong?[72] — спрашиваю я любезно.
Овладев собой, она говорит, что все в порядке, но, в конце концов, я выуживаю из нее, что она приняла меня за Нормана Мейлера.[73] Он как раз только что приехал, сегодня утром, после того, как послал телеграмму с извинениями, которую зачитали на вчерашнем заседании и в которой он просил прощения за задержку в связи с рождением дочери и объявил о своем прибытии. Госпожа Макдиармид решительно берет курс на него, и он быстренько дает автограф. Потом она говорит:
— Господин Мейлер, я считаю ваше вчерашнее заявление о том, что вы гомосексуалист, очень смелым и сильным. Но я никак не могу понять, в чем дело, ведь в тот же день пришла телеграмма о рождении вашей дочери…
Мне не верится, что подобную двойную путаницу можно выдумать.
Заседание на тему «commitment»[74] — сплошное разочарование. Никто не может дать этому commitment четкого определения или объяснить различие между религиозным, социальным и политическим commitment. Раздается лишь неясное мычание о Любви, Нуждах Человечества и тому подобном, очень реалистичные предметы, если их удается хорошо подать в подходящей словесной форме. Кушвант Сингх[75] из Индии, например: не скажу, чтоб невразумителен, но ужасно скучен. Я, кстати, желаю всяческого благополучия моим цветным братьям и всегда был и буду против несправедливого к ним отношения, но мне стоит огромных усилий — в сущности, для меня это даже невозможно — представить, что их чувства или мысли достойны обсуждения. Я верю в равенство и равноправие всех людей, но когда я, как сейчас, наблюдаю выступление такого вот носителя тюрбана, со спутанной, неопрятной бородой, то не могу переступить через себя и принять его всерьез. «Мужик, — думается мне, — тебе бы надо постричься, одеться по-человечески и побриться». В это время — удивительно, как он до такого додумался, — он объявляет — и в этом состоит его личный commitment, — что писатель обязан встать на защиту всяческих непонятых ценностей и любовей, исключая гомосексуальность, потому что это не любовь, ведь гомосексуалисты любви не испытывают. (Побелев от ярости, У. кричит: «Shame! Shame!»[76]) Мне кажется, будто это сон. Кому интересно, что думает этот заклинатель змей? Так как теперь моя очередь выступать, я заявляю — еще до того, как начинается мой доклад, — что на слова предыдущего оратора, по утверждению которого я не могу познать в реальности, что такое любовь, хотел бы лишь заметить: «Боже, даруй им прощение, они не понимают, какие глупости они осмеливаются произнести». (Когда я возвращаюсь на свое место, У. мне чуть заметно кивает с одобрением.) Эрих Фрид вскакивает, бросается к микрофону и основательно отчитывает оракула из Индии. На какое-то время, думаю, он присмиреет.
