Джон Кинг - Человеческий панк
— Счастливый исход, — говорит Люк, протискиваясь вперёд, возбуждён, как ребёнок, хочет всего и сразу.
Ярмарки всегда казались дорогими, когда мы были детьми, мы приходили сюда с мамой и отцом, нам с Джилли разрешали два захода в палатки и два аттракциона, плюс ещё один, если мы вели себя хорошо. По большей части, мы бродили, смотрели на фонари и слушали звуки, нюхали запахи, и нас захватывала местная атмосфера, наполняла нас, острые грани — потом я чувствовал их на панковских концертах и футбольных матчах, энергия карнавала. Отец всегда был из тех, кто зрит в корень. Никто не хочет разочаровывать своих детей, даже если это и в напряг, люди подтягивают пояса и стараются сделать всё как надо. Люк — большой ребёнок, бродит по палаткам, тут так же тянут деньги, как в зале игровых автоматов, мы с его отцом просаживали кучу денег, пихая пенни в щель, особенно когда приезжали на побережье, ждали, когда гора меди обрушится на нас. Люк делает пару заходов в тир, заряжает и стреляет, пробует дарты, смотрит на золотых рыбок, но решает, что дома они ему не нужны, в конце концов, идёт бросать кокосы и выигрывает там пластмассовый пистолет. Засовывает его за пояс и ходит, как Джесси Джеймс, великий гангстер.
— Туда бы ещё воды, и я впаду в неистовство.
Мы идём на большое колесо обозрения, и оно стартует, крутящаяся временная капсула, которая поднимает нас в вечернее небо, тёмное и холодное; огни разбросаны вокруг нас, автострада слева, полоса мерцающего красного и яркого белого, Замок Виндзор в отдалении, тёмная каменная глыба на горизонте, королева в своей конторе, и солдаты в её гарнизоне; она считает золото, а они надраивают свои кожаные сапоги перед ночным бухаловом, так же, как палаточники вертят медь и серебро, стригут бабло, и скорость нарастает, маленький жилистый мужичок за пультом; всё сливается, тысячи фонарей теряют яркость, ветер разносит запах гамбургеров и хот-догов, движение колеса размывает формы; детишки держатся за руки мам и пап, им страшно потеряться в толпе, они роняют золотых рыбок, возбуждённые шумом и звуками; взрослые боятся, что педофилы выскочат из газет и украдут их детей, утащат их прочь, как якобы должны были их таскать цыгане в старые времена; наш мотор в отличном состоянии, крутится быстрее, и детали палаток, фургонов, машин, фур, людей теряются, красный и зелёный, голубой и жёлтый, оранжевый и лимонный превращаются в колышущееся болото белого света; и каждый раз, когда мы пролетаем мимо мужичка за пультом, его лицо размывается чуть сильнее, пока не остаётся ничего, просто пятно воска, и образы вламываются друг в друга, лица трескаются от ветра; роскошь растворяется, остаются те же старые добрые предметы первой необходимости, ничего не изменилось; Смайлз рядом со мной орёт во всё горло, колесо обозрения в лучшем состоянии, чем когда мы были детьми, и оно сломалось, замедленный повтор ускоряется; теперь всё стало быстрее и мутнее, острые грани затупились, хотя кое-где осталась острота, колесо обозрения — это высокотехничная хаотичная поездка, она всю дорогу месит наши мозги; я поворачиваюсь и вижу череп Смайлза, обтянутый плотью, кости выпирают наружу, высоко в небе хлопает глазами, боится воды; крики девочек впереди прорезают воздух, возвращают меня назад, тошнота медленно вертится в желудке, она всё сильнее, скорость выдувает из головы все мысли; я жду, пока закончится заезд, Смайлз вопит рядом со мной, смеётся, мотор замедляется, миллиарды шикарных углов съемки и специальных эффектов, фотографии научились лгать, ретушировать прошлое и будущее, двухсекундные вставки для детского телевидения, технология захватывает контроль; форма превыше содержания, яркий свет и побольше комфорта, только прибыль, прибыль, прибыль; машина работает гладко, дизайнер жизни и дизайнер политики, наше время кончается, колесо замедляется, нетерпеливая очередь ждёт, фонари приобретают форму, лицо мужичка снова проявляется; Люк смеётся, мы останавливаемся и ждём своей очереди, музыка слышна ясно, чёткие запахи, смотрю на палатки, фургоны, машины, грузовики, людей, шум генераторов, двигаемся вперёд, заходят, выходят, решётка открыта, и мы вываливаемся, и счастливая парочка занимает наше место.
— Я бы ещё разок прокатился, — задумчиво говорит Люк. — Всегда хотел покататься на колесе обозрения.
Он вполне может ещё раз проехать один. Я вижу Сару у палатки, плюшевые медведи и пластмассовые банки конфет стоят на квадратных деревянных чурбачках. Она одна, кидает кольца и мажет по призам. Я подмигиваю Люку и подхожу к ней сзади, хватаю её за талию и поднимаю в воздух. Она кричит и пытается повернуться. Я отпускаю её.
— Хуя се, — говорит она. И смеётся, когда выясняется, что это я.
— Ты сказала «хуя», — звонким голосом говорит пацан, он стоит перед ней, и я не мог его заметить. — Нельзя говорить такие слова.
Сара краснеет.
— Это Джимми. Мой сын.
Пацан прижимается к маме, стесняется, на нём английская рубашка и кроссовки с монстрами по бокам. Я думаю о сыне Криса, Даррене, который носит такую же рубашку, похожая манера разговора, у обоих выбритые головы, стрижка номер два в нации скинхедов. Песня The Undertones, «Jimmy Jimmy», проносится у меня в голове, но с Джимми всё в порядке, пареньку Сары не понадобится скорая помощь.
— Поздоровайся с Джо.
Он разглядывает свои ботинки.
— Давай, скажи «привет».
— Привет.
Он стесняется и смотрит только на маму. Я представляю Люка.
— Привет, Люк. Скажи «привет» Люку.
— Привет, Люк. Мама, я хочу ещё раз побросать кольца.
— Я сказала, только раз. Это слишком дорого. Мы через минуту пойдём домой. Я тебя предупреждала, когда мы пришли, так что не спорь, или больше я тебя сюда не поведу. Будешь себя хорошо вести, куплю тебе картошку фри.
В такие моменты здорово, что в кармане есть деньги. Я плачу за пацана, пытаюсь подружиться с ним, пока есть такая возможность. Помогаю ему бросать кольца и выигрываю банку конфет. Мы идём к кассе и покупаем картошку. Я прошу продавца не пересаливать. Мы стоим в сторонке, болтаем ни о чём. Странно видеть Сару с сыном, но ей идёт. Она выглядит сильнее. Ребёнок мало говорит, углубился в еду. Мы уходим вместе, мы с Люком заходим в паб выпить, Сара с Джимми идут домой. Паб полон, но не забит, и я заказываю две пинты лагера, сижу с Люком в углу и рассказываю ему, как мы с его отцом застряли на колесе обозрения, наверху, как Смайлз качался туда-сюда в кресле, пытался меня напугать. Я всё помню, как будто это было вчера. Так часто говорят, но что поделать, если это правда.
— Вы неплохо веселились, — говорит Люк, допивая кружку. Это правда, мы неплохо веселились. Пока не начались проблемы, но это я оставляю при себе. Ни к чему бередить старые раны. Часть меня хочет всё-таки рассказать, но благоразумнее поговорить о будущем, и я спрашиваю, на что сейчас похож Брайтон. Не был там много лет, и я рассказываю, как мы со Смайлзом ездили туда и спали в лодке на пляже, готов спорить, сейчас не так, как в те дни, когда там буйствовали моды и рокеры, и гуляли скинхеды. Я чешу языком, он пьёт.
— Тормоз ты, — говорит он, наконец, прикалывается надо мной. — Чего будешь? То же самое?
Люк идёт к бару, а я осматриваю паб, убиваю время, чуть не подпрыгиваю, когда замечаю Дэйва за стойкой бара, он разговаривает с Миком Тоддом, тот встаёт и уходит. Дэйв поворачивается и смотрит прямо на меня, как будто поймал радаром сообщение. Заказывает себе выпивку, влезая перед Люком, который стоит сбоку. Вижу, Люк качает головой, мол, бухой мудак с зачёсанными назад волосами, в цветах «Сделано в Слау», решает не связываться, как обычно и бывает, когда пьёшь первую пинту за вечер, а другой парень ворчит.
— Не видел, как ты пришёл, — говорит Дэйв, опускаясь на стул рядом со мной.
Он глубоко в нирване, его нос так однажды взорвётся, трубы, изношенные тем количеством кокса, который он туда загоняет. Не могу общаться с человеком в таком состоянии, остаётся улыбаться и терпеть. Сейчас вечер воскресенья, и Дэйв зажигает по полной.
— Прикол в том, — говорит Дэйв, — эти мудаки считают себя круче яиц, как только ты доходишь до грани закона, а я что думаю, ну и хули? В том плане, что глянь на эту цыпочку за стойкой. Клёвые сиськи, лыба от уха до уха, но она всё время лупит лишнюю денежку за пиво, а потом пялится на меня, когда я покупаю кое-что у Мика, чтобы догнаться. Пинта лагера тут стоит на три пенса дороже, чем чуть дальше по дороге. Вот это, я тебе скажу, охуели.
Дэйв крепко набрался, бормочет обо всём подряд. У него на руке повязка, и он прячет её под столом. Наверно, натёр, пока дрочил.
— Наглый мудак, — смеётся он. — У меня с рукой всё в порядке.
— Его слегонца порезали, — говорит Мо, он остановился рядом по дороге к выходу. — Порезали, потом зашили.
— С точностью до наоборот, — говорит его дружбан. — Зашили, потом порезали.
