Джон Кинг - Человеческий панк
Мы решили не ходить потом в общественный клуб, забрели в паб в центре города. Сидим в углу, я — с пинтой «Гиннеса», Люк — с лагером. Надо, конечно, купить ему поесть, но, похоже, выпить актуальнее.
— Ты помнишь мою маму? Линду Уилсон?
Говорю, помню, она была милой девушкой, хотя, если честно, ни фига я не помню, видел её мельком на вечеринке. Надо было ей сказать Смайлзу, что она решила оставить ребёнка, а не врать, что сделала аборт. Может, это тоже помогло бы, ему было бы, о чём подумать. Может, она и собиралась рассказать ему потом, но узнала, что у него проблемы с головой, только не могу представить, откуда. Даже мы не знали, что он тронулся, а мы были его друзьями. Может, она хотела всё сделать сама и без лишних проблем, не хотела, чтобы он был рядом. Пытаюсь вспомнить, что говорил Смайлз, что он думал об аборте, но дело было слишком давно. Что-то я забыл вообще, что-то помню смутно, и вдруг мне открывается новое понимание, вместо того, старого. Сначала мне сносит башню, но потом хочется смеяться. В прошлом нет ничего прочного. История — такое же изобретение, как микросхема.
— Мама не виновата, что оставила меня другим людям. Она была ещё ребёнком, когда залетела. Её родители очень сильно на неё давили, традиционные католики больше заботятся о том, что скажет священник, чем о собственном ребёнке и внуке. Она ушла жить к тёте, пока я не родился, потом убежала и, в конце концов, осела в сквоте в Парке Финсбери. Через год она отказалась от меня, и за мной стали нормально ухаживать. Главная проблема была в деньгах. Ей было мало лет, их у неё не было. Потом она переехала в Брайтон, нашла работу в отеле, пыталась забрать меня назад, но прошло немало времени, пока она доказала им, что мне будет лучше жить с ней, чем одному в приюте, жирные мудаки. Она забрала меня, когда мне было девять. Если она была проблемным ребёнком, то я был ещё хуже, настоящий малолетний хулиган, воровал машины и катался, дрался, потому что был несчастным, бил витрины в магазинах, и она не знала, что делать со мной. Восемь блядских лет в приюте. Но больше она никогда от меня не отказывалась.
Я отвожу взгляд.
— Она нашла работу в большом приморском отеле, я уже говорил. Ей было тяжело, и я ещё со своими проблемами. Когда ты дома, хочется внимания. Вот, живёшь, сам по себе, никто тебя не любит, а я вёл себя настолько плохо, что никто не хотел усыновлять меня, и когда меня вернули маме, я остался прежним. Но, в конце концов, всё наладилось. По крайней мере, меня не убили, как хотели бы её благочестивые родители. Они поклоняются Христу, но считают аборт удачной возможностью сохранить видимость приличия. Пиздоболы. Рои хорошо ко мне отнёсся, всегда меня понимал. Только когда взрослеешь, начинаешь понимать, что происходит, почему ты делаешь то, что делаешь.
Он берёт мою кружку и идёт к стойке. Я смотрю на него, пытаюсь понять, на что это похоже, и худший вариант иронии — думать, что мы дали кличку Гари по фотографиям Солнечные Улыбки, которые он продавал, как ему было жалко детей, от которых отказались при рождении, детей без семьи, запертых в детских домах. Может, он чувствовал будущее, как-то повернул время у себя в голове, или, может, потому, что его мама покончила жизнь самоубийством в ванне. Шиза, что его сын оказался в таком же приюте, лицо в книге детских фотографий. Может, лицо Люка тоже было в одной из книг. Он возвращается, и я сижу и смотрю на оседающую шапку на моей кружке.
— Ну, будем.
Он поднимает кружку.
Тихий пивняк, спрятался черти где, в такое место можно завалиться и как следует посидеть, расслабиться. Хорошее пиво и большое пространство, свободная стойка и нормальная музыка, хаус. Время поразмышлять.
— Пошли все на хуй, — говорит Люк. — Если ты людям не нравишься, на фига о них думать? Я не верю в эту фигню, мол, оставь людей в покое, прости и забудь. Ладно, забыть можно, но что значит прощать? Ни хуя. Мать хорошо относилась к родителям, пока они относились к ней хорошо. Ладно, проехали.
Это грань, результат самостоятельной жизни, теперь видно, что значит жить одному, это другое дело, когда с самого начала нет выбора. Он пялится на двух девчонок, которые вошли в паб, сделали заказ и теперь сидят в другом углу. На заднем плане певец вполголоса поёт соул. Люди приходят и уходят.
— Приезжай к нам в Брайтон. Может, мама тебя узнает. Там наверняка есть ярмарки записи, куда стоит зайти и где-нибудь можно поди-джействовать.
Мы ненадолго замолкаем.
— Прикол в том, что когда живёшь сам по себе, быстро учишься. В приюте к тебе относятся по-другому. Там было хуёво, но я многому научился. Наверно, мне есть, в чём обвинить маму, но я не хочу. И не хочу, чтобы такая фигня случалась с другими детьми. Неприятности приходят рано, и ты сам создаёшь проблемы, но меня хотя бы забрала мама. У других детей нет и этого, они обречены на всю жизнь. Им может быть пятьдесят или там шестьдесят лет, и они всё ещё не могут понять, что в жизни пошло не так, почему от них отказались. С этим сложно разобраться. Если честно, у меня не получилось. Если бы у меня никого не было, было бы хуже, и я бы так и не собрался сюда приехать, потому что ничего не могу сделать, чтобы помочь отцу. Я его никогда не знал, и он никогда не знал, что я есть. Представь. Никогда не знал, как меня зовут, как я выгляжу.
Поднимаю кружку, размышляю о женщинах из прошлого, одна ночь вместе — и ты её никогда больше не увидишь. Почему-то на ум приходит та русская, с которой я когда-то переспал. Её звали Рика, она была проводницей в моём вагоне в транссибирском экспрессе. Она была красивая, но будущего у нас не было. Может, она залетела, а я так и не узнал. Помню, она хотела уехать из России, поселиться в Нью-Йорке. Может, она встречается с тем парнем из Суиндона, и он познакомился с моим сыном, про которого я не знаю. Вряд ли оно, конечно, так обернулось, просто в голове крутятся слова Люка.
— Когда ты ребёнок, мечтаешь о многом, и если очень хочешь, что-нибудь да сбудется. Из детдома выходишь или сильным, или слабым, лично я вышел сильным. Моя бабушка и отец убили себя, но во мне есть кровь моей матери. Она тоже сильная. Просто она была слишком молода, и никто ей не помог. На неё очень сильно давили, без помощи, без денег, негде жить. Очень просто.
Люк очень проницательный, я в его годы был куда глупее. Всё зависит от того, как ты смотришь на вещи, обвиняешь ли ты священников и политиков, или людей, которые верят в их ложь. В принципе, и то и то правильно, но прикол в том, что ты всегда обвиняешь кого-то, кто рядом, потому что это просто, а до остальных не доберёшься. Я думаю о ребятах, которые сбросили нас с моста, что они верят в то, что читают в газетах. Кого винить? Опять же, и тех и тех, но журналисты ушли, посвистывая. Им возмездия не будет. Уэллс и остальные тоже остались на воле, но я никогда их не преследовал, потому что, если честно, думаю, они жалели о том, что сделали. Но это в прошлом, и я ничего не рассказываю Люку. Незачем.
Люк разглядывает ярмарочные плакаты и хочет пойти туда, говорит, ребёнком ни разу там не был. Он слишком взрослый, чтобы восседать в машине на автодроме, носиться по пещере ужасов, но он серьёзен, однозначен и уверен, и всё идёт к тому, что завтра мы туда пойдём. Когда мы приезжаем, там ревут органы, заглушая звон колоколов, который сливается со свежими хитами, гимнами подрастающих неформалов и вольной версией «Девичьей Мощи»[47].
Толстые изолированные кабели тянутся за палатками, постоянное жужжание промышленного генератора подчёркивает охрипшие голоса. Хмурые ребята тусуются около автодрома, изо всех сил стараются выглядеть крутыми, ревут любовные песни, цыгане пялятся на девочек, а банда нахальных малолетних хулиганов пялится на цыган, которые случайно отводят взгляд — и начинают пялиться на толпу шикарно разодетых азиатов. Только цыгане вышли из школьного возраста, и хочется смеяться, особенно вспоминая, как, должно быть, выглядели мы, когда были молодыми, так же тусовались на ярмарках, в грязных ботинках, щелкая пальцами.
Мимо проходит маленькая девочка и врезается в вывеску предсказателя будущего «Шери берёт пять фунтов за сеанс», роняет на землю золотую рыбку, не везёт — так не везёт, пакет рвётся и вода растекается, рыба ловит воздух ртом, всасывает целлофан и бьёт хвостом. Девочка кричит, её отец подбегает, подбирает рыбку и стягивает целлофан. Бежит к палатке, а дочь за ним, смотреть, что будет. Движение жабр и хвоста всё быстрее и быстрее, рыба в панике, её душит воздух с привкусом сладкой ваты, может, она вспоминает прошлое, видит больше, чем Шери в своём роскошном фургоне, свежеокрашенном в цыганский орнамент. Девочка в палатке кидает рыбу в горшок, где она чуток плавает, потом другая рыбка нюхает её чешую, и вот они уже нарезают круги вдвоём. Хозяин палатки даёт девочке другую рыбку, она вытирает слёзы, показывает дёсны в широкой зубастой улыбке, её старик ерошит ей волосы, рад, что не надо сейчас объяснять про смерть, гнать про рай и ад, он и сам плохо разбирается в этих вопросах.
