Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum
Эх, знал бы ты, Биг Саша, что я сейчас этим ртом, которым говорю с тобой, делал.
— Да с семи уже. Приезжай. Самогон пьём. Бабки есть?
— Ладно, щас буду.
Положил трубку, вернулся к Зельцеру.
— Я так и знал: это О. Фролов вернулся! Надо его встретить.
— Я тоже хочу.
— Тебе же в институд.
— Ну и что. После.
— А-а… Давай-ка, доченька, я тебе присуну-то в попку на дорожку…
— Ну Лёша-а!.. У меня зачёт сегодня!
— Ну вот и я о том же: знаешь вот кто такие спартанцы — спартанская дисциплина и всё такое?.. — каждый юнец там был прикреплён к своему мастеру, взрослому мужчине-воину, который питал его знаниями…
— Ну и что?
— Питал он его не только теоретически, но и буквально — посредством своей спермы, причём не столько орально, сколько ректально.
— Чушь!
— Стоять!..
…Ну ведь кое-что всё-таки изменилось, самодовольно думал я, собирая с пола одежду, сортируя: моя или её…
— Ну Лёшь, — пищала она из туалета, — я тоже хочу!
Я пытался ей намекнуть, что она будет не столь уместна в этом чисто мужском спартанском (профанском) коллективе.
— Ага, — отозвалась она с утрированной детсадовостью, — как питать, так уместно…
Я удох. Пообещал переговорить с Саничем (ведь всё вроде происходит у него) и позвонить ей.
Сразу после объятий и поцелуев, ОФ, артистически имитируя интонацию бабки из подъезда, озвучил-произнёс то, в чём, собственно, и состояло изменение, и что их более всего интересовало: «Ты что, Олёша, живёшь с женщиной?!» — звучало так, как будто открылось, что я живу с козлом, и люди видели, как я, собственно, целую ему под хвостом. Повисла пауза, мы — каждый вроде сам по себе и невольно — ощерились как три ежа — а потом заржали — одно слово: ибупрофены. И наша суть ясна: единение — как тут не попомнить гениальное (без оговорок) произведение Учителя:
«Эх, жизнь хороша!» — ощерились три ежа,а потом запиздили коллёквиумна немыслимой основе —это им не внове.
— ну да, ну да!..
Далее, как вы поняли, мне настойчиво предлагалась выпивка и не менее настойчиво выспрашивалось, сколько у меня средств. ОФ, надо сказать, начал довольно серьёзно париться, что «я, Лёнь, пришёл, а ты такой невесёлый», но тут пришла Репа — она была как тарантиновский мистер «Решаю Проблемы»: села за стол, достала блокнот, ручку, мобильник (какой-то очень крутой), и то и дело произнося себе под нос «так, так-та-а-ак» и делая непонятные пометки и звонки, всё решила.
Приезжаем к ним в контору (баська нет, никого нет) и начинаем своё мероприятие… Зельцер участвует со всеми на равных, и все уже чувствуют её своей чувихой, то есть соплеменницей. Вскоре кончаются деньги, и она сама вызывается выделить 130 рублей и даже сходить с ОФ за водкой и чебуреками. Золото-золото доченька — все думают, что моя школа, а это просто прирождённый алкоголизм.
ОФ пробило на нарратив — с закрытыми глазами (Гомер, блять, давайте свершим гекатомбу!) и стаканом в руке («Не микрофонь!» — а он именно микрофонит, больше получаса не выпуская его из рук) он рассказывает нечто, что начиналось, как довольно реалистичная и забавная байка из армейской жизни… весьма и весьма витиеватая и остросюжетная… Единственная странность — в ней фигурировали какие-то «кожурки» — судя по всему какой-то технический термин из солдатского сленга, что-то вроде кожуха…
— …И тут… он меня настиг и говорит… — рассказчик уже еле сидит, раскачиваясь, почти засыпает, дикцию его можно определить уже нам знакомым словосочетанием «не переплёвывает через губу», — …говорит: «Ну-ка, что там у тебя?»… Я замялся и говорю: «Извините, товарищ прапорщик, разрешите идти»…
Уже давно понятно, что рассказчик уже давно тяготится затеянным повествованием, теряет его нить, и мы фактически общаемся с сомнамбулой, но Репа специально теребит его, задаёт наводящие вопросы, словно вытягивает из оракула невнятные пророчества. С каждой новой фразой «слепца» мы давимся, стараясь удержаться от смеха, потом кто-нибудь не выдерживает, фыркает и все уходят в радикальный покат.
— …Ну он и говорит: «Дай-ка, блять, кожурки сюда». А я и говорю: «Как же я вам отдам их, товарищ прапорщик… без них ведь жить нельзя — они ведь… без них ведь не будет детей…»
Вдруг он вскакивает (расплёскивая стакан, не открывая глаз) и, раскорячившись над креслом, хватает себя за гениталии, восклицая: «Вот они!» — благо, хоть через штаны.
Начинается всеобщий припадок — Зельцер, вся в слезах, повалившись на стол, причитает: «Ой, мама», мы с Репой, сцепившись, валимся на кресла, а с них на пол и катаемся по нему, дурило Санич, глобально хряснувшись на хребтину, сучит мегаконечностями… И только виновник торжества восседает в центре сей нервно-паралитической картины с серьёзным лицом и закрытыми глазами — аки Иисус среди бесноватых! — медленно нащупывает стакан и бутылку, наливает себе и выпивает…
На улице, в темноте, едва мы с Зельцером отошли на несколько шагов от остальных участников, к ним подключились менты. ОФ, конечно, несли, но он начал громко пропагандировать армейские законы. Санич и Репа тоже подали свои голоса — дурачий бас и насквозь-профанский-всё-будет-куплю-и-продам-всё-вкрадчивый реповокальчик. Я было рыпнулся в их сторону, но тут же осознал, что сам-то даже несколько непочтительно вишу на плече своей спутницы. Я сам потащил её домой.
А через две недели мы уже провожали в армию Санича.
26.
Перипетии — кажется, так это называли древние…
Просыпаешься в тесной вонючей каморке и думаешь: блять, опять ничего нет. Не успеешь встать, просыпается острая потребность пить, есть, курить, испражняться — но это только то, что необходимо, оно не сделает твоего физического и духовного состояние великолепным — это простой существовательный минимум, который сам не всегда достижим. Нормальные люди в это время принимают душ, ванну, пьют чашечку кофе, ласкают с утреца свою кощечку… Ни кола, ни двора, ни комфорта, ни тепла, ни табурета — это вроде как признак аскетизма: духовного или героико-военного (в противовес обывателям, стяжателям, зажиревшим династическим владыкам и прочим «звёздам») — например, барон Унгерн, заняв Ургу, тоже, говорят, так жил, или вот молодой неизвестный Чайковский… — но они-то были всегда заняты делами, свершениями…
Мало того, что холодно, ещё и свет постоянно тухнет. Представьте себе, дорогие, как жили люди — менее чем сто лет назад не было ни телевизора, ни стерео, ни компьютера, ни Интернета, ни телефона, ни холодильника и обогревателя и проч. и даже электричества вообще. Аристократы писали и читали при свечке, холопы при лучине знай себе пряли, рассказывали байки и сказки, строгали ложки и детей. Вот если у вас сейчас хотя бы на сутки вырубить ток, вы не сможете без своих костылей, будете изнывать страшно — так всё-это изменило само восприятие мира («телеэкстраверсизм» — человек, наш новоиспечённый хуматон, ни за что не хочет, не может остаться наедине с собой). Однако же, как видите, сии блага цивилизации и теперь есть далеко не у всех. Скучновато, но что поделаешь. Я взял стамеску и стал вырубать из стены очередной квадрат фанеры, чтобы проверить под ним сгнившие провода — без света к вечеру вообще никуда, к тому же может случиться пожар…
В таких условиях остро встаёт вопрос о том, что вообще такое моя пресловутая личность? За что зацепиться? Гдё же её пресловутый стержень? Какие-то чисто мои интересы?.. Я просто хочу к ней, хочу туда, и всё. Остального просто нет на свете (и его действительно нет). Но ведь что-то должно быть?! Пытаюсь читать «Тошноту», но это бессмысленно, строчки возникают и исчезают, не достигая моего разумения, мне это неинтересно и как бы и так известно… единственное, чего хочу…
На второй день к вечеру я не выдержал — отправился к ней.
Было совсем неуютно, ведь уходя я произносил короткое, заключающее в себе вечность красивое слово навсегда — и она, естественно, ответила ещё более короткими… Моё предположение, что она не одна тоже подтвердилось — подойдя к форточке, я услышал возбуждённые голоса. Всё-таки решился позвонить. «Вот он, блять!» — полушёпотом бросила она с пьяной ухмылкой и тут же скрылась на кухне. Я было хотел уйти, но по обуви и голосам распознал, что это Псих, Кочан и Шрек. Было прям какое-то нехилое застолье. Меня явно не ждали, но я решил — из какой-то мелочной злобности и мазохизма — возникнуть. Вид мой после ночи в берлаге, посвящённой осознанию, что значит «навсегда» и несколько минут подтверждённого «не одна» придали моему лицу выражение, как будто только что на глазах у всех мне в него плюнули — войдя к ним, я, конечно, попытался изменить его на нагловато-надменное, но почувствовал, что это не получилось и чуть не расплакался… Нелепо улыбаясь, я кое-как поздоровался (тут ещё Креветка и какой-то незнакомый чувак), а потом уж и не знал, как себя повести, куда себя деть (кстати сказать, такие моменты случаются со мной редко, обычно я довольно находчив) — выручила Элька — принесла ту гадостную табуреточку и попросила, чтобы мне плеснули водки. Я не остановил руки разливающего и тут же поднял бокал своей дрожащей.
