Герард Реве - По дороге к концу

Мы скоро разговорились, а потом пошли вместе, прогуливаясь, в сторону моего дома. Он говорил аккуратно, с легким гаагским акцентом, но плохо выбирал слова, и употреблял почти всегда такие клише, что я по одному слову мог иногда предугадать остальное предложение и стон чуть было не срывался с моих губ.

Ему даже не пришло в голову, что неплохо бы знать имя человека до того, как начинаешь задумываться о возможности полового контакта с ним. Я представился, но только после нескольких настоятельных вопросов с моей стороны он назвал себя и рассказал что-то вроде краткой биографии. Фамилия его стерлась из моей памяти, знаю только, что было в ней два слога, без сомнений, что-то английское — вроде Натмэн, — но произносил он ее на нидерландский манер. Когда я обратил его внимание на то, что его фамилия может иметь английское происхождение, оказалось, что он никогда об этом не задумывался. Звали его Герард, и это усилило мое до сих пор оставшееся смутным возбуждение.

Он жил в Гааге, снимал там комнату на верхнем этаже дома номер 40 или 42 на улице, названной в честь какого-то индонезийского острова, а работал представителем текстильного производства. Когда мы поднимались по лестнице в мою квартиру, я, затаив дыхание, прислушивался к громкому позвякиванию молний, исходящему не только от его дождевика, но и от других частей одежды; в этот момент моя ненависть и презрение так усилились, что я еще сильнее его возжелал.

Мы поднялись наверх, немного поболтали, а потом подошли к окну, где я, без всякой видимой надобности, стал объяснять ему положение дома по отношению к направлениям ветра и рассказывать, какие крыши к какому из зданий в округе относятся; тем временем я начал его ощупывать. И хотя он тотчас ответил взаимностью на мои любезности, я заметил, что он очень беспокоился о состоянии своей одежды; что касается раздевания, то по какой-то причине, видимо, из соображений престижа, он кокетливо ждал, пока я проявлю инициативу.

А моя похотливость зиждилась уже исключительно на презрении и скуке, не было в этом ни тени какой-либо романтической ли, физической или сентиментальной влюбленности.

— Ты можешь раздеться, — вот и все, что я смог из себя выдавить, ненависть так воспылала во мне, что я не был в состоянии справиться даже с пуговицей на его рубашке.

Пока он медленно обнажался, поочередно снимая различные части одежды, которые он, беспокоясь, чтобы они не помялись или не испачкались, аккуратно и тщательно складывал на самое безопасное с его точки зрения место, которое он выбрал после долгих размышлений, я все еще медлил с тем, чтобы раздеться, снял сначала ботинки и развил бурную деятельность, весьма обстоятельно, сопровождая действия квази-сердечной болтовней, наполнил два бокала розовым домашним вином и поставил их на столик возле раскладного дивана.

— Чтоб мы жили с тобой вместе еще долго и счастливо, — объявил я бодренько, поднимая свой бокал, на что Натмэн, или Лонмэнс, или Саттер выразил смутное несогласие: «мы ведь только что познакомились».

Он был почти голый, если не считать модненьких трусиков, так что я мог лучше оценить его тело. Вне всяких сомнений, он был очень хорошо сложен, но, чудно, после того, как он разделся, он вызывал во мне одновременно и отвращение, и привлекал меня еще сильнее, чем раньше, и вдруг я понял, почему: от него абсолютно ничем не пахло, ни потом, ни каким-либо иным мускусным запахом, ни от волос, ни от подмышек, даже когда я очень близко подошел к нему, я не почувствовал ничего, никакого, как это можно назвать, мальчишеского душка.

Он снял трусики, бросил их на коврик и быстренько забрался в постель, с которой я уже успел снять покрывало. Я поднял трусики и положил их на стул, к остальной одежде, передвинул его туфли и пощупал носки, но ни носки, ни трусики, ни майка его — которую я незаметно поднес очень близко к лицу — не носили никаких следов использования.

— Ты не пьешь? — спросил я и медленно, раздумывая над этим феноменом отсутствия запаха, начал раздеваться. — Вино неплохое, пить можно.

Герард — я теперь уверен, что звали его именно так — отпил глоточек из своего бокала, закашлялся и объявил затем, что очень редко употребляет. Я подошел к дивану и стал с притворной нежностью гладить его шею и ерошить волосы на затылке, снял с его плеч покрывало, которое он накинул, чтобы убедиться наверняка, но так оно и было: никаких признаков запаха человеческого тела до сих пор не наблюдалось.

Я посмотрел на его одежду, которая лежала на стуле и на столе и подумал, что все это было таким чистым, что меня даже не возмущало, что его белье лежало именно там, это не вызывало у меня никаких возражений. И внезапно у меня появилось ощущение очень близкого несчастья, будто я собираюсь спать с самой Смертью, только нет, не с собственной, а с чужой.

— Выпей еще, — сказал я и, допив свой бокал и долив себе наполовину, а ему лишь чуточку, протянул бокал. — Тебе это пойдет на пользу — ты еще подрастешь.

Я услышал, как мои слова отзываются эхом; «Герард» заметил, что у него действительно есть «друзья», которые иногда могут целый вечер сидеть и пить, но что он на «такие вещи не способен».

— Это яд, — согласился я, — от него отваливаются и растворяются огромные части коры головного мозга, это уже давно известно.

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, он был явно в замешательстве, и внезапно я понял, что он чувствует себя здесь не в своей тарелке и не может понять, зачем я ему вообще понадобился, и больше всего ему хотелось бы уйти отсюда. Чтобы это предотвратить, я быстро разделся и прилег рядом с ним, потому что его неуверенная боязливость подняла во мне настоящую волну ненависти и возбуждения.

— Милый мальчик, — бормотал я, в то время как, симулируя стеснительность и сдержанность, я ласкал только его рот, лицо и волосы.

Потом я утешал его, будто маленького братца, любимая игрушка которого или сломалась, или потерялась, или же ее кто-то отобрал, я взял его голову в руки и ласково прижал его лицо к своей груди; так я мог незаметно разглядывать его одежду, лениво развалившуюся там в час предвечерний. Я подумал, что наши размеры не должны сильно отличаться: почти все подошло бы и мне, а если и нет то это вопрос пары стежков. Даже его ботинки я смог бы надеть. И никто не знал, что он здесь, и никто не придет сюда спросить о нем, если он вдруг исчезнет.

Костюм его стоил, наверное, гульденов 350, не меньше, рубашка явно не самой дешевой марки: еще гульденов 30, да и белье, носки и туфли были явно куплены в дорогом магазине. Галстук мне не понравился, но что не подходит, всегда можно сжечь. Еще у него обязательно должны быть при себе наличные, может, не так много, но все-таки сотня-другая, наверняка в пластиковом портмоне пугающего оранжевого цвета, я почему-то был в этом уверен.

— Красивый мальчик, милый звереныш, — шептал я, нежно, но в то же время крепко обнимая его за шею и ощупывая горло.

Вдруг он приник ко мне всем телом, схватил ласкающую его руку и положил на свой пах.

— А ты часто приезжаешь в Амстердам? — шепотом спросил я, потому что я хотел знать, были ли у него здесь друзья, которые случайно живут неподалеку и могли видеть его — пусть это было уж совсем невероятным совпадением, но все же — входящим ко мне.

— Нет, только по делам фирмы. Но иногда, правда очень редко, и просто так, — признался он чуть погодя.

Я все еще не мог обнаружить, есть ли у него запах, казалось, он даже в паху не потеет.

— А что ты делаешь, когда приезжаешь в Амстердам просто так?

— Так, гуляю.

Я почувствовал, что мои расспросы его пугают. Он убрал мою руку со своего члена.

— Подожди чуть-чуть.

Мы лежали спокойно. И пока я смотрел на волосы на его шее и задумчиво водил кончиками пальцев против шерсти, моя ненависть вдруг уступила место сочувствию. Он, должно быть, из очень бедной, простонародной семьи, прикинул я, — не мог я иначе объяснить его аккуратненькие клишеобразные манеры, слишком опрятную одежду и совершенно анонимную манеру говорить. Он наверняка очень много работал и пребывал в полной уверенности, что когда-нибудь настанет момент и он больше не будет бедным — будто рожденный в бедности может избежать судьбы и перестать быть бедняком, — я представил себе его комнату в Гааге, на верхнем этаже дома номер 40 или 42 на улице, названной в честь индонезийского острова: настольная лампа с абажуром из пергамента, с изображенным на нем парусником времен Золотого Века, энциклопедия, дороговизна которой прямо пропорциональна ее бесполезности, которая стоит в серванте за стеклянными дверцами, окаймленными сталью; остальные одиннадцать книг — на каминной полке между двумя стоящими для подпорки слонами, а рядом с раскладной кроватью — шкафчик, в котором за зеленой занавесочкой стоит дюжина еще ни разу не использованных сувенирных бокалов, на каждом из них изображено гербовое оружие одной из одиннадцати провинций. Ну, вот, речь опять зашла в область сплошного уныния.