Кристофер Мур - Венецианский аспид
– У меня нет доказательства, что Яго к этому причастен.
– Кроме того, что он, блядь, мне сам рассказал, только потому, что думал, будто меня сейчас убьют.
– Ты не всегда надежен, малыш. Питье и горе могут затуманить рассудок человека.
– Тогда откуда ты знаешь?
– Мой флот на юге остановил одно судно Антонио, шедшее курсом на Александрию. Оно по самые леера было загружено громадными брусьями французского и английского дуба. Лоцман признался, что груз предназначен генералу мамелюков.
– Растопка? Подмостки? Офигенски огромный деревянный сфинкс? Египтяне любят своих клятых сфинксов – это львы с девчонскими мордашками и сиськами. Вкусы дегенеративные, если тебе интересно мое мнение, но… – Я мысленно обозрел собственный опыт совокуплений с мифическими существами и пересмотрел скоропалительное осуждение египетских сфинксоебов. – Так лес этот для?..
– Дуб – для строительства осадных машин – катапульт, баллист и фрондибол. Для таких крепких устройств в Египте нет подходящего дерева – да и у мусульман леса вообще не очень водятся. Антонио продает стройматериалы мусульманам для создания оружия к войне, в которую венецианцы надеются втянуть христиан. Чтоб христиане ее и начали.
Я посмотрел сверху на лысину портного, затем на мавра.
– А не стоит ли нам, быть может, чуть затруднить работу лазутчиков под твоим командованием?
– Он не говорит на этом языке.
– Понятно. – Портному же я сказал: – Оставь, портной, побольше припуска вокруг гульфика, мне нужно там больше места для расширенья, когда твоя дочка начнет полировать коренья всему полку.
Портной быстро глянул на меня снизу вверх и вернулся к работе – чиркал мылом и закалывал булавками. Мавр вздел бровь, словно бы говоря: «Ну?»
– Он либо не понимает, либо смирился с тем, что его дочь потаскуха.
Похоже, тут портной закончил. Улыбнулся, отступил и подал мне знак, чтоб я снимал костюм, – теперь он заберет его с собой и приступит к ушивке. Сложил его и вышел из залы, поклонившись Отелло и ухмыльнувшись мне.
– Значит, священная война начнется все равно, только твой тесть сбросил этот бренный шум[207], да симпатичный шут уцелел в их подлейшей ебатории гнуснейшего пошиба. Война, которая натравит церковь на твой народ, Отелло.
– Я не мусульманин, Карман.
– Ну, ты и не христианин, ешкин дрын, правда же? А все мои знакомые друиды бледней снежинок, поэтому я бы сказал, что ты чуть более засмолен для такого убежденья. И ты ж не иудей, верно? Нет, конечно, у тебя нет желтого колпака. Если только… – Я уставил в мавра стальной, однако любопытствующий взгляд. – Отелло, у тебя есть секретный желтый колпак?
Мавр расхохотался – скорее хриплым кашлем, – потом ответил:
– Нет, шут, в моей философии богам нет места. Смотреть на мир я научился у старого раба, рядом с которым был прикован на галерах. Он с отдаленнейшего Востока был. И научил меня, что коли я страдаю, так и все страдают, а если страдает кто-либо один, то с ним страдаю и я. Мы все – части единого, и в любой миг темная кожа моя соединяет меня со всем на свете, и светлым, и темным, и всё на свете, светлое и темное, – части меня. Поэтому вредить человеку, вообще какому-то существу – это невежество к собственной своей природе, это вред себе и всему остальному. Вот во что я верю.
– Правда? А как это помогало в пиратстве?
– Реальность часто неуступчива. – Он пожал плечами.
– Дык, отлично сказано, мавр! – Тут рассмеялся и я. Видимо, его философия служила ему так же верно, как мне моя, коя до Корделии и после сильно скверного обращения со мной в моем церковном детстве сводилась к тому, что меня безвольно и спотыкуче тащило по жизни свирепым хером. И лишь время от времени я останавливался отвратить несправедливость, спасти терпящего бедствие или пожрать.
– Так твои матросы, значит, потопили корабль Антонио? – уточнил я.
– Нет, сообщили, что очень трудно утопить судно, по мачты груженное высушенным лесом. – Мавр опять сверкнул своей пиратской ухмылкой. – Но говорили, что оно два дня горело до ватерлинии – и еще дымилось на горизонте, когда мои корабли оттуда ушли.
– А ты не думаешь, что дожев совет все трусики на себе в клочья порвет из-за того, что ты потопил венецианское торговое судно?
– А что они скажут? Папа запретил христианским государствам торговать с мамелюками – под угрозой отлучения. Мои корабли выполняли папскую буллу. Спасали души.
– Ну, если это не целая гора утиных мудей, то – пиратство по христианской булле? Джессика будет в восторге.
– Так, теперь что касается твоей части нашей сделки, шут. Ты рассказал девушке о ее суженом, как обещал?
– В некотором смысле – да. Она знает.
– И тебя теперь ненавидит, я полагаю.
– Я не говорил ей, что он был мерзавец, или что убит моей рукой, а вместо этого рассказал, что погиб он, доблестно защищая меня от своих дружков-убийц.
Мавр поразмыслил, искоса глядя на меня, словно в дверь совались своею эспаньолкою сомненья.
– Сдается мне, ты к ней больше расположен, чем готов признать.
– Для этого нет места. Сердце мое полно скорбью по Корделии и жаждой мести. А она – досадное напоминанье о надеждах.
Отелло подошел к креслу у стола и сел. Похоже, чело его вмиг отяготилось бременем гораздо тяжче, нежели командование военным флотом. Он сказал:
– Не понимаю я женщин, Карман. За столько лет на полях брани я научился понимать природу мужчин, но женщина для меня – все та же головоломка. Дездемона загоняет меня в тупик.
– А, стало быть, она марает мавра, так сказать. Я как-то куролесил с одной шлюшкой, так она меня не только в тупик ставила, но разок привязала в подземелье на два дня, голышом, без пищи и питья. В следующий раз, когда она тебя загонит в тупик, попроси веревки не так затягивать.
– Загнать в тупик – это не в угол ставить. Я имел в виду, она меня сбивает с толку.
– А. Ну, это совсем другое дело, не? Но знавал я многих женщин – великое их множество, если уж на то пошло, – и могу сказать, что загонять нас в тупик – это у них, Отелло, в натуре. Они по самой сущности своей прелестные полоумницы. Но из них всех Дездемона прелестней многих и далеко не так полоумна.
– Прелестна ли она, коль неверна?
– Дездемона?
– Да.
– Неверна тебе? Обманывает тебя с другим?
– Да.
– Херня на постном масле!
– Однако есть у меня подозренья.
– А доказательств нету?
– Другие говорили.
– Если ты про монашкин костюм, то это я придумал, целиком и полностью.
– Да не монашкин костюм. Монашкин костюм просто…
– Потря́сен! Я знал, тебе понравится. Надо было заставить ее загнать тебя в тупик прямо в монашкином костюме – и чтоб отчитывала тебя по-латыни, а сама тем временем имала тебя до потери мозга.
– Загонять в тупик не это значит!
– Ну ладно. Так ты готов обвинить свою жену в неверности – твою жену, кто ради тебя отринула всю Венецию, не уступила самым могущественным мужам республики, и все – ради тебя, мавра. Это ее ты хочешь обвинить, без всяких доказательств и улик, поверив чьему-то замечанью, однако ж Яго – известный тебе как мерзавец, головорез и предатель, – для его обвиненья моих слов тебе мало? Уважь хотя б мое сужденье в этом, Отелло, если не что-то большее, иначе будешь ты дурак.
– Я видел, как на балконе она беседовала с Микеле Кассио. А потом пришла ко мне и просила за него. Чтоб я его простил.
– Это оттого, что она добра, и справедлива, и милосердна, и ее саму облыжно осуждали за одну видимость, и потому что она тебя любит и хочет, чтоб ты тоже был добр, справедлив и милосерден. А кличку тебе придется подбирать свою, Отелло, «Черный Дурак» занята мной. Хоть ты и черен, и дурак.
Мавр дал голове своей соскользнуть с рук и стукнулся лбом о стол.
– Я дурак, – послушно сказал он.
– Не выйдет переметнуться на другую сторону, раз я сейчас выигрываю.
– Нет, ты прав, я точно дурак. Я обидел любовь своими подозреньями. Даже не знаю, что мне делать теперь. Я ж воин, речь моя груба и не так гладка, как у тебя.
– Ты всегда это говоришь, но мне кажется, мы оба знаем, что отговорить ты способен и сиськи у кабацкой потаскухи.
– Я к тому, что у меня нет опыта просить прощенья. Вот ты что делал, когда обидел свою еврейку?
– Для начала она не моя еврейка, она просто еврейка, и я, говоря строго, ее не обижал, хотя она и впрямь на меня сердится за то, что я затянул и сообщил ей о Лоренцо не сразу.
– А ты, меж тем, просто не хотел ей делать больно.
– Именно! И кроме того, она отчасти недовольна, что я спустил все золото ее отца.
– За которое генуэзцы освободили очень важного пленника.
– Что, очевидно, для нее не имеет такого значения, как для тебя и меня. Кстати, об оном. Позволь-ка я схожу за спасенным мною венецианцем. – И я направился к двойным дверям залы.
– А прощенье? – не унимался мавр.
