Висенте Бласко - Детоубийцы
Чортъ возьми! Вотъ такь сюрпризъ! Спинка поросенка, сосиски съ самой лучшей приправой, все, правда, было холодное, но съ такимъ вкуснымъ запахомъ сала, что бродяга взволновался. Сколько уже времени, его желудокъ, привыкшій къ блому, невкусному мясу угрей, не испытывалъ пріятной тяжести этихъ чудныхъ вещей, которыя изготовляются далеко за предлами Альбуферы. П_і_а_в_к_а счелъ бы недостаткомъ почтенія къ своему господину, если бы пренебрегъ вторымъ горшкомъ. Со стороны его, голоднаго бродяги, это было бы проявленіемъ неуваженія къ кухн донъ Хоакина. Конечно, охотникъ не разсердится за нсколько лишнихъ кусковъ.
И онъ снова удобно услся на дн лодки съ вторымъ горшкомъ, зажавъ его между колнами. Сладострастно отправлялъ онъ куски въ роть, закрывая глаза, чтобы лучше чувствовать, какъ они постепенно проходятъ въ его желудокъ. Боже мой! Вотъ такъ денекъ выпалъ! Ему казалось, что онъ только что началъ сть. Онъ смотрлъ теперь съ презрніемъ на первый пустой горшокъ, отставленный имъ въ уголъ носа лодки. То блюдо было хорошо только для развлеченія, чтобы подразнить желудокъ, поточить челюсти. Самое же лучшее находилось здсь: кровяная колбаса, сосиски, аппетитный поросенокъ, оставлявшій такой нжный вкусъ, что ротъ безпрестанно требовалъ новыхъ кусковъ, одинъ за другимъ, ничуть не насыщаясь.
Видя быстроту, съ которой опорожнялся второй горшокъ, П_і_а_в_к_а почувствовалъ сильную потребность услужить своему господину и добросовстно выполнить свои обязанности. Ни на одну минуту не прекращая работы своихъ челюстей, онъ смотрлъ во вс стороны и испускалъ крикъ, похожій на настоящее мычаніе.
"Отъ Салера!… Отъ Пальмара!…"
Чтобы помшать закупорк горла, онъ ни на минуту не выпускалъ изъ рукъ бурдюка. Онъ безъ конца запивалъ этимъ виномъ, гораздо лучшимъ, чмъ вино Нелеты. И красная влага, повидимому, возбуждала его аппетитъ, открывая новыя пропасти въ его бездонномъ желудк. Его глаза блестли огнемъ блаженнаго опьяненія, раскраснвшееся лицо приняло багровый оттнокъ и шумная отрыжка потрясала его съ головы до пятъ. Съ блаженной улыбкой онъ ударялъ себя по туго набитому брюху.
"А, каково? Ну какъ поживаешь?" спрашивалъ онъ свой животъ, какъ будто онъ говорилъ съ другомъ, дружески его похлолывая.
Его одьяненіе было боле блаженно, чмъ когда либо; это было опьяненіе хорошо повшаго человка, который пьетъ для пищеваренія, а не то мрачное, унылое, опьяненіе голодныхъ дней, когда онъ глоталъ чашу за чашей натощакъ, встрчая на берегу озера людей, угощавшихъ его виномъ, но никогда не предлагавщихъ ему и куска хлба.
Онъ погружался въ пріятное опьяненіе, ни на одну минуту не переставая сть. Альбуферу онъ видлъ теперь въ розовыхъ краскахъ. Голубое небо, казалось, блестло улыбкой, похожей на ту, которую онъ видлъ однажды ночью до дорог въ Деесу. Одна только вещь казалась ему дйствительно черной, похожей на пустой гробъ: то былъ горшокъ, зажатый у него въ колнахъ. Онъ опорожнилъ его весь. Оть колбасы не осталось и слдовъ.
На мгновенье онъ былъ пораженъ своимъ обжорствомъ, но тотчасъ же разсмялся, и чтобы уничтожить горечь своей вины, снова и долго сталъ сосать изъ бурдюка.
Онъ захохоталъ во все горло при мысли о томъ, что скажутъ въ Пальмар, когда узнаютъ о его подвигахъ и желая ихъ достойно завершить, отвдавъ вс припасы донъ Хоакина, онъ открылъ третій горшокъ.
Ну и чортъ же! Два каплуна, втиснутыхъ въ стнки горшка, съ золотистой кожей, каплющей саломъ; два чудесныхъ созданія Всеблагого Бога, безъ головъ, съ ножками, привязанными къ тлу подгорвшими нитками, съ блыми грудками, выпуклыми какъ грудь сеньорины. Да онъ ничего не стоитъ, если не отвдаетъ ихъ. Пусть даже донъ Хоакинъ угоститъ его потомъ пулей изъ ружья!… Сколько уже мсяцевъ онъ не участвовалъ въ такомъ пир! Онъ не лъ мяса съ того времени, когда служилъ собакой у Тонета, и они охотились въ Деес. И при воспоминаніи о жесткомъ, грубомъ мяс птицъ озера еще боле увеличивалось удовольствіе, которое онъ испытывалъ, глотая блые куски каплуновъ, а золотая кожица хрустла на зубахъ и сало лилось до его губамъ.
Онъ лъ съ регулярностью автомата, неустанно жуя и безпокойно посматривая на то, что оставалось на дн горшка, какъ будто побился объ закладъ, что все състъ.
По временамъ онъ испытывалъ дтскую безпечность, желаніе пьяницы подраться съ кмъ-нибудь или пошалить. Онъ бралъ яблоки изъ корзины съ плодами и бросалъ ихъ въ птицъ, летвшихъ далеко, какъ будто въ самомъ дл могъ попасть въ нихъ.
Онъ чувствовалъ къ дону Хоакину приливъ необыкновенной нжности, за то блаженство, которымъ онъ былъ ему обязанъ, онъ жаллъ, что его нтъ тутъ, а то онъ обнялъ бы его, нахально называлъ его на ты, и хотя на горизонт не было ни одной птицы, благимъ матомъ кричалъ:
"Чимо! Чимо! Стрляй… На тебя летятъ!…"
Тщетно охотникъ обращался во вс стороны. Ни одной птицы! Что съ этимъ олухомъ? Лучше бы подъхалъ и собралъ лысухъ, что плаваютъ у поста. Но П_і_а_в_к_а улегся опять въ лодк, не исполдивъ его приказанія. Будетъ еще время! Онъ сдлаетъ это посл. Лишь бы набилъ побольше! И желая отвдатъ восе, онъ откупоривалъ каждую бутылку, пробуя и ромъ и абсентъ. А Альбуфора въ его глазахъ стала темнть, хотя солнце горло, и ноги его, точно пригвожденныя къ доскамъ лодки, были безсильны двигаться.
Въ полдень донъ Хоакинъ, умирая отъ голода и желая на минуту выйти изъ своей бочки, гд онъ долженъ былъ стоять недодвижно, позвалъ лодочника. Но тщетно раздавался его голосъ въ тишин.
"П_і_а_в_к_а!… П_і_а_в_к_а!"
Бродяга, поднявъ голову надъ бортомъ и тупо глядя, повторилъ, что детъ, но не пошевелился, словно не его и звали. Однако, когда охотникъ, красный отъ крика, пригрозилъ пустить въ него зарядъ изъ ружья, тоть сдлалъ усиліе и, шатаясь, всталъ на ноги, ища повсюду шестъ, который держалъ въ рукахъ, и началъ медленно приближаться.
Донъ Хоакинъ вскочилъ въ лодку и расправилъ наконецъ ноги, отяжелвшія отъ столь долгаго стоянія. Лодочникъ, до его приказанію, началъ собирать убитыхъ птицъ; онъ длалъ это ощупью, словно не видя, и съ такой стремительностью нагибался черезъ бортъ, что наврно нсколько разъ упалъ бы въ воду, если бы его хозяинъ не удержалъ его.
"Негодяй!" закричалъ охотникъ. "Ты пьянъ, что ли?"
Охотникъ нашелъ, наконецъ, объясненіе его неустойчивости, осмотрвъ свои придасы и увидвъ тупое выраженіе П_і_а_в_к_и. Горшки пусты! Бурдюкъ сплющился и сталъ мягкимъ. Бутылки раскупорены. Отъ всего хлба осталось только нсколько кусковъ, а корзинку съ плодами можно было опрокинуть надъ озеромъ: изъ нея все равно ничего бы не выпало!
Донъ Хоакинъ испытывалъ желаніе ударитъ прикладомъ по голов лодочника, но прошло это первое движеніе, и онъ началъ смотрть на него съ глубокимъ изумленіемъ. И все это разрушеніе онъ сдлалъ одинъ! Ну и глоточка же у этого мерзавца! И куда онъ могъ все это попрятать! Неужели человческій желудокъ способенъ поглотить такую уйму!
Слыша, какъ взбшенный охотникъ бранилъ его безстыдникомъ и мерзавцемъ, П_і_а_в_к_а могъ только отвчать жалобнымъ голосомъ:
"Охъ! Донъ Хоакинъ, мн плохо! Очень плохо!" Онъ правда, чувствовалъ себя плохо. Стоило только посмотрть на его желтое лицо, на глаза, которые онъ тщетно силился открыть и на его ноги, которыя не стояли прямо.
Охотникъ въ бшенств началъ было бить П_і_а_в_к_у, но онъ вдругъ свалился на дно лодки и вцпился ногтями въ поясъ, словно хотлъ вскрыть себ брюхо. Онъ извивался въ мучительныхъ конвульсіяхъ, съ перекошеннымъ лицомъ и мутными, стеклянными глазами.
Со стономъ онъ корчился, словно желая выбросить всю эту громадную тяжесть давившей и душившей его пящи.
Охотникъ не зналъ, что длать и снова скучнымъ показалось ему его путешествіе на Альбуферу. Посл получасовой ругани по поводу того, что онъ обреченъ взять въ руки шестъ, чтобы вернуться въ Салеру, нсколько крестьянъ, охотившихся на озер, сжалились надъ его криками.
Они узнали П_і_а_в_к_у и догадались о его болзни. Это угрожаюшее жизни несвареніе желудка: бродяга долженъ былъ кончить этимъ!
Движимые братскимъ чувствомъ простыхъ деревенскихъ людей, не отказывающимъ въ помощи самымъ послднимъ людямъ, они взяли П_і_а_в_к_у на свою лодку, чтобы доставить его въ Пальмаръ, а одинъ изъ нихъ остался съ охотникомъ, довольный тмъ, что можетъ послужить ему лодочникомъ и получить такимъ образомъ возможность стрлять съ его мста.
Посл обда Пальмарскія женщины увидли, какъ выгрузили бродягу на берегь, на который тотъ упалъ, какъ тюкъ.
"Ахъ негодяй!… Вотъ та;къ нализался!" кричали вс.
Сердобольные люди, которые изъ состраданія понесли его, какъ мертвеца, въ его хижину, печально качали головой. Дло не въ опьяненіи, и, если бродяга на этотъ разъ уцлетъ, дйствительно можно сказать, что у него собачье здоровье. Они разсказывали объ его чудовищномъ обжорств, отъ котораго онъ долженъ умереть, и испуганные жители Пальмара тмъ не мене, не безъ гордости улыбались при мысли о томъ, что у одного изъ нихъ оказался такой огромный желудокъ.
