Джон Кинг - Человеческий панк
Смайлз вышел из себя, имело смысл объяснить мне, почему, но надо быть осторожными. Везде шпионы. Агенты подглядывают и подслушивают. Мы в безопасности на набережной, вокруг пространство. А два месяца назад он вышел из газетного магазина и заметил двух пенсионеров на той стороне дороги. Казалось бы, ничего странного, но когда он подошёл к ним поближе, чуть не выскочил из кожи, сбросил кожу, как змея в пустыне, ползущая на пузе, ноги отрезали, но дело не в этом, нет, ему надо было правильно сложить факты, и я его понимаю. Он узнал одного из мужиков, но не смог вспомнить, как его зовут, и тут его осенило. Вот он, Смайлз, на английской улице, смотрит на безошибочно узнаваемые черты Адольфа Гитлера, личность, ответственную за убийства миллионов мужчин, женщин и детей, лидера жестокого режима, который строил концлагеря и практиковал геноцид и вивисекцию. Смайлз обалдел. Он разглядывал мужчину рядом с Фюрером, и понял — это безошибочно узнаваемые черты Иосифа Сталина, личность, ответственную за убийства миллионов мужчин, женщин и детей, лидера жестокого режима, который высылал людей в морозную пустыню Сибири и лагеря смерти ГУЛАГа.
Смайлз дрожал, а я засмеялся. И он наклонился ко мне в упор, я даже почувствовал кислый запах кетчупа, и сказал, чтобы я не был таким невъебенно тупым. Нам надо объединяться. Он снова говорил абсолютно спокойно, снова почти шипел. Он не понимает, как демократическое общество может дать убежище таким страшным тварям. Один из них правый, второй левый, но разницы никакой. Даже по национальности Гитлер и Сталин были куда ближе друг другу, чем принято считать. Это звучало как прикол, который можно рассказывать в пабе, отражение противостояния правых и левых, которое разгоралось в то время, в эту борьбу включились даже панки, скины и фанаты, на концертах регулярно дрались, но звук голоса Смайлза и странное выражение лица убедили меня, что он и вправду верит в свои слова. Он наклонился и сказал, что дождался, пока диктаторы вышли из магазина, и проследил за ними до дома. Они живут вместе в доме неподалёку, и с тех пор он наблюдает за ними, день и ночь, каждую свободную секунду. Говорит, что они любовники, поселились вместе вскоре после войны, растворились в потоке беженцев, избавились от различий, отдавшись новому пути садомазохизма. Оба скрытые гомосексуалисты, Фюрер и Дядя Джо[25] страстно жаждут развратить британскую молодёжь жестоким сексом и экстремистской политикой. Оба любят ощущение власти, которое даёт им контроль над молодыми людьми, и эта связь сильнее, чем идеология. Его лицо омрачилось, и он проговорил ещё час, смешав в одну кучу религиозные образы, фашизм, коммунизм, власть, секс. В последние несколько лет Смайлз стал другим, это проявлялось в забавных вещах, но теперь он целиком и полностью встал на свои рельсы. В первый раз я не мог дождаться, когда же мы уйдём с набережной и вернёмся домой.
Время шло. Днём я смотрел в окно на бескрайние леса и поля, редкие деревушки, один-два города, в конце концов, пересекли Урал и въехали в Европу. Я сидел в купе, стоял в проходе, ел борщ и шоколад в вагоне-ресторане, на своей полке доел еду из Китая. Перестал слушать кассеты, мозг — заторможенный и спокойный, под воздействием движения, перестука колёс. Ночью, когда все уснули, я стучусь в Рикину дверь, сижу и пью с ней чай, отказываюсь от растворителя под названием «водка», знаю, что после неё с утра будет похмелье и уныние. Я люблю течение её голоса, сам предпочитаю молчать, пускай она говорит, бурчание чудесных сказок по радио на заднем фоне, тепло её обогревателя, всё смешивается с ритмом поезда. Мы ещё раз занимались сексом, в ночь перед прибытием в Москву, получилось холодно и жёстко, как будто она хотела задушить любую эмоцию. Мы приедем в Москву, и всё. Она повторила это несколько раз, так что я понял. В Москве ничего не остаётся. Будущего нет. Я знаю, что подглядывающие глаза и нашёптывающие языки — это не паранойя, это совсем не похоже на бред, который нёс Смайлз. Назад домой, в своё купе, я игнорирую мудака в крестьянской форме, а Мао игнорирует меня. Мы друг друга ненавидим. Что тут скажешь, интересно, меня возьмут за яйца, если я вышвырну его из поезда? Можно это сделать поздно ночью, дождаться, пока китайский диктатор, личность, ответственная за убийства миллионов мужчин, женщин и детей, пойдёт в сортир, прокрасться по коридору вслед за массовым убийцей, который развязал Культурную Революцию, проверить, что дверь Рики закрыта, открыть одну из дверей в тамбуре и выпихнуть врага Тибета в ночь, когда он выйдет из туалета. Отдалённый вскрик — и прощай, Мао. Идея начинает оформляться, она развлекает меня, пока я пересекаю мир в передвижной библиотеке. Немец со своей подружкой или читают, или ругаются, и хотя мы едва обменялись парой слов, так уж вышло. Мы с Мао им мешаем как следует посраться. Однажды я вернулся с обеда раньше обычного и вошёл, не постучавшись. Мао стоял в другом конце коридора, рядом с Рикой, которая считала, что он идиот, раз носит крестьянскую одежду, когда она бы убила за что-нибудь дорогое. Дверь откатывается в сторону, я вижу этого Гиммлера, он нагнул свою бабу на спальнике Мао и так наяривает её в позе раком, что даже не заметил меня. Когда струя холодного воздуха доходит до его задницы, он поворачивается, а я говорю, мол, извини. Он не смутился и не остановился. Я закрыл дверь.
Ну, удачи им. Этот Председатель не лезет у меня из головы. Он вообще-то заслужил, чтобы его выбросили посреди Сибири или на Урале, пускай бы шёл через прерии в китайской военной форме. Есть шанс, что он сломает шею при приземлении, но опять же, может, выживет, и тогда-то у него и начнутся проблемы. Не знаю, как далеко забираются казаки, но когда мне впервые пришла в голову эта мысль, мы ещё были весьма далеко от Москвы; и местные вряд ли обрадовались бы, обнаружив Председателя, бродящего по их селению, наглого, как хозяин, прикалывающегося над всеми и вся. Стоит представить, как казаки саблями рассекают на части Мао, — и рот расплывается в улыбке. Я как-то встретился с парнем из Кантона, учителем из Бирмингема, он оказался в провинции Цзиньань, уехал на велике из Хами и поставил палатку в местном нигде. Он заварил чай, и вдруг меня окружила банда всадников, он опознал в них казаков из Сибири. Они наплевали на границу, выпили по. чашке чая и снова ускакали. Хороший мужик. Представляю Мао в разных ситуациях, заставляю мозги работать, пытаюсь выбросить из головы Смайлза, но скатываюсь на его образ мыслей, вижу диктаторов в собственном вагоне. Земля сухая и плоская, и когда Мао скачет мимо меня, не могу удержаться от улыбки. Он не понимает, прикалываюсь я над ним или пытаюсь изобразить дружелюбие, и это сносит ему башню.
Классные вечера, кроме последнего неудачного секса, Рика болтает, рассказывает мне о своих мечтах. Больше не упоминает брата, и когда она говорит, я представляю, как однажды он постучится в её дверь, скажет сестре, что пошёл побродить, оказался в Пакистане, с хиппи оказался в Гоа, слишком обдолбанный, чтобы ходить, не хотел возвращаться к домашним проблемам и напрягам, но, наконец, зов родной культуры оказался сильнее, победил тягу к свободе. Пока она говорит, разворачиваю сцену под разными углами, катаю её туда-сюда, придумываю счастливые концы. Вижу, как её брат дезертировал, работает в антивоенном подполье, потом открывает магазин в Гонконге, живёт во Дворце Чун-цина, разбавляет лагер, чтобы заработать на жизнь, нашёл другой путь в жизни. Это фантазии и мечты, ландшафт и размеренная скорость поезда отупляют нас, слишком долго в дороге, звук заменяет слова; Страммер, Лайдон, Перси, Пол Уэллер, Билли Брэгг, Малькольм Оуэн, Никки Теско, Менси, Микки Фитц, Терри Холл, Родди Морено, Чак Ди, Айс Кыоб и все остальные похоронены в недрах рюкзака, прикованы к кассетам, часть моего багажа.
Рика хочет когда-нибудь уехать в США, по дороге посмотреть на Рим и Париж. Ей неинтересно побывать в Англии. Бедная промышленная страна, где всегда идёт дождь. Она хочет попробовать равиолли в Риме, улиток в Париже, Биг Мак в Нью-Йорке. Хочет устроиться там, заработать денег. Чай горячий, и её голос уходит на задний план, как радио, когда я задумываюсь, как меня примет родина. Три года — долгий срок, я изменился, растерял безапелляционность, понял, что жёсткие правила и мнения — ещё одно знамя, за которым можно спрятаться. Перед отъездом я разозлился, был в ярости, садился на велик и, вернувшись вечером домой, пьяный, сидел слушал кассеты. Слова таяли, барабаны замирали. Я покупал их на рынке, бутлеги, гонял их в плеере, хреновый звук шипел в ушах, тихое жужжание, слова, которые я знал сердцем, но когда я лежал, бухой, пытался притворяться, что я не в Гонконге, они только злили меня.
Ночь перед Москвой, у меня на спине царапины, я пью с Рикой водку, чуть ли не чувствую куски её ногтей, застрявшие во мне, ядовитые зёрна убивают романтику. Так тоже можно жить, и в этом вопросе у меня нет выбора, государство всегда оставляет за собой последнее слово. Помню Смайлза в больнице, под опекой психиатров, он боялся выйти на улицу, наслушавшись репортажей про программу Звёздных Войн Ронни Рейгана, сидел перед телеком, смотрел какую-то лабуду. Я ходил к нему два раза в неделю, регулярно, как по часам, пока не понял, что он больше не хочет со мной разговаривать. Он говорил, что я обманываю его, что мне нельзя доверять, паранойя росла день ото дня, и вот он уже просто хочет, чтобы замолчали голоса, доктора дают ему ещё больше лекарств, валят его с ног, потому что не могут настроить его мировосприятие. Никогда не пойму. Думаю, никто не поймёт. Что довело его — личные переживания или химия. Только Тони ещё ходил к нему регулярно. Старик заглядывал, но не мог этого вынести, наверно, он чувствовал себя виноватым, вспоминал, как бил Смайлза, когда тот был пацаном. Может, думал, что это его кулаки виноваты, а не канал, не самоубийство жены. Кто знает? Не я. Я сидел в одиночестве пару месяцев после того, как Смайлз попал в больницу, занавески опущены, я чувствовал напряжение, вспоминал телеги Смайлза, его инсайты. Это мы с Тони отвезли его к врачу, через два года после той сцены в Борнмуте, но сейчас я не могу думать об этом.
